Вячеслав
Иванович Пальман
По следам дикого зубра
ЧАСТЬ ВТОРАЯ :: ИЗ ВОЕННЫХ ДНЕВНИКОВ ЗАРЕЦКОГО
Запись четвертая
источник: aldebaran.ru
Наш второй дом — Киша. Вести из Беловежской пущи. Рассказ Федора Ивановича. Поездка в Гузерипль. Никотины в плену у банды. Пулемет на кордоне. Командир красных партизан. Миссия Шапошникова.
1
…Живем в состоянии неуверенности и — если откровенно — в страхе. Внешне все спокойно. Тишина. Зелень. Задумчивые горы. Пасутся и фыркают кони, перекликаются иволги. Кордон просыпается рано, не залеживается даже Мишанька. Он выходит на крыльцо сонный, всласть зевает, но стоит ему осмысленно глянуть вокруг — на горы в клочьях тумана, на холодный ручей, где он вчера ловил форель со мной, как сонливость слетает и он уже не знает, с чего начать. Так много любопытного, требующего действия!
В семь на кордоне остаются только Мишанька с матерью и кто нибудь из егерей. Дни стоят яркие, сухие, дороги в заповедник свободны, и все мы наблюдаем за ними, а иной раз и схватываемся с браконьерами.
Мы разделились на два летучих отряда и патрулировали подступы на Кишу с севера и запада, а к Умпырю — с севера и востока, наведываясь и к Большой Лабе. Заслонили главные зубриные места.
Случились три серьезные стычки. Отобрали шесть винтовок и два револьвера. Боевое крещение получил и Борис Артамонович: его ранили в левую руку ниже локтя. Не опасно, но повязку он носил две недели. Кожевников подшучивал: «Нашел тихое убежище…»
Телеусов в неделю раз посылал своего шустрого племянника в Хамышки. Через него мы получали то старую газету, то журнал, но чаще устные вести. Одна другой хуже.
Судя по этим вестям, Кубань нивы свои забросила, не сеяла, не убирала. В станицах не прекращались шумные сходки. В конце августа довелось получить зачитанную газету «Утро юга», изданную в Екатеринодаре. Слухи о взятии города Деникиным подтвердились. Главком Красной Армии Сорокин отступил. Другая армия — Таманская — где то между Новороссийском и Темрюком. Судьба ее оставалась неясной. Майкоп и Армавирская переходили из рук в руки. В Лабинской установилась власть белых. В нашем Псебае никаких перемен. И никакой власти.
Сможем ли мы в такое время сохранить зубра? Какое дело людям до всех на свете зубров и оленей, когда льется человеческая кровь и решается будущее страны? С трудом удавалось убедить себя, что война — явление преходящее. Рано или поздно стрельба затихнет. Если сейчас не позаботиться о звере, он исчезнет навсегда.
На Кишу вдруг пожаловал незнакомый бородатый казак — большой, задумчивого вида, сморенный дальней дорогой. Борис Артамонович встретил его далеко на тропе и обошелся с ним не слишком ласково. Даже когда казак сказал, что идет ко мне с поручением, Задоров не опустил винтовку, привел, как пленного.
Казак снял фуражку, поздоровался со мной. Сколько я ни вглядывался, знакомого в нем не признал. Но не успел и рта раскрыть, как в дверь заглянула Данута и, радостно ахнув, подбежала к гостю.
— Федор Иванович, какими судьбами?..
Он чинно поклонился, обнял ее и вдруг всхлипнул:
— Гора с горой не сходятся… Искал вас, Данута Францевна, и хозяина вашего. Папаша ихний пытали пытали меня, пока убедились, что надоть нам увидеться. Ну, все ж таки дали адресок. Так я пешки сюда и заявился. С вестями, значит.
Данута обернулась ко мне:
— Ты не помнишь? Я у них квартировала в Лабинской, рассказывала тебе. Крячко Федор Иванович!
Тогда вспомнил и я: еще будучи моей невестой, Данута квартировала у них в Лабинской, где учительствовала в школе.
Федор Иванович говорил степенно. Фуражку держал по уставному, на руке, сам только раз позволил себе спросить, кивнув на Мишаньку, который терся возле моих ног:
— Ваш? Вот время то бегит! Лицом похожий… Такие, значит, дела, Андрей Михайлович. Власть у нас обратно казачья, а изверг вашенский, который Керимом Улагаем прозывается, под знаменами его превосходительства генерала Деникина воюет с красными возля Батайска. И ладно, что на Дону, а не здеся. Иначе бы достал он вас, уж так охотился!
Неужели Крячко протопал восемьдесят верст только для того, чтобы сообщить мне эту, в общем то, известную новость?
Но я ошибся.
— Письмо у меня для вас. — И он достал из за пазухи порядком замусоленный желтый пакет с крупно написанной моей фамилией.
— Хучь и поздно, а надобно рассказать вам. Ведь я из плену явился, от немцев. Не сказать чтобы бежал, вроде бы они сами бежали, ну и мы тогда решили не мешкать. Было это в самой что ни на есть Беловежской пуще, где и объявился мне ваш знакомец.
— Врублевский? — Я тотчас вспомнил ветеринарного доктора пущи.
— Угадали.
— Он все еще там? С зубрами?
— Нету там зубров. На консервы поистратили их.
— Как так?
— Побили. Сперва, конечно, немцы, они даже завод поставили, чтобы мясо в банках готовить, я на том заводе месяца два отработал с мадьярами вместе, нагляделся, как возили и зубра, и оленя. Ну, а потом кто только не стрелял! Голодно жить по деревням стало. Лесники били. Егеря тож. Из деревень народ с ружьишками. Вы письмо то читайте, там непременно об этом самом…
— Вы сказали, что немцы бежали. Наши войска подходили к пуще?
— Не е, наши куда как далеко отошли. Подо Псков. Вот там они и дрались, сказывают, с немцем, только уже назывались наши Красной Армией или гвардией, я уж не припомню, армия эта новую власть от немцев обороняла. И Петроград. Да германцы и сами воевать отказались, это уж недавно. Бросали винтовки, домой уходили. Как у нас в семнадцатом. Вильгельма свово спихнули.
— Но они всю Украину взяли, у Ростова стоят…
— Точно, стоят. Однако, по всему видно, не долго простоят. В Германии своя революция, уйдут. Али погонят их красные. Там тоже сила собралась сильная.
— Бои на Западном фронте все идут?
— Фронтов тех — тьма. Ни единого тихого места в России нету. А теперь вот еще Деникин за Дон пошел.
— Как же вы ехали через такую беду?
— Так и ехал. Кукушкой. Из Бреста в Питер, там ой как голодно! Из Питера в Москву, значит, поехали, а оттудова на юг повернули. Бог сохранил и от бандитов, и от голоду. Седой только сделался. Дома помаленьку оклемался, впервой за столько то лет ситного хлеба поел. И вовремя. Вечером стучатся прикладами. Белые, значит, из Отрадной, от его превосходительства полковника Шкуро. Давай, говорят, батя, пшеницу для нашего войска. И револьвер ко лбу.
— Какого еще войска?
— Называются они бело зелеными, сидели в Баталпашинске, на Большой Лабе и по Урупу. Красных из за угла постреливали. Теперь это войско с Деникиным на север отправилось, в горах потише будет. А хлебушек весь забрали, который нашли, так что покедова мы тоже без ситного.
Он вздохнул и умолк, этот седой, много переживший казак.
2
Я осторожно разрезал пакет.
"Уважаемый друг, — писал Врублевский. — Только что поговорил с пленным казаком, и — удивительное дело! — он оказался земляком вашим, знаком с вашей супругой. Собрался в дорогу, на Кавказ. Не могу пропустить такой удачи, пишу вам с болью в сердце о нашей общей заботе — о зубрах. Их уже нет. В глухих уголках Старинской и Гайновской страж осталось несколько десятков зверей, но по их следам ходят люди с винтовками. Павшие не встают.
После вашего отъезда пущу наводнили войска. Немецкая администрация пыталась охранять зубров, разумеется, для отлова и вывоза их. Отправили в Германию около тридцати зубров, несколько экземпляров в Берлинский зоопарк, но для сохранности других не оказалось ни средств, ни власти. Полагаю, что в Европе скоро останется вольно живущим только одно кавказское стадо. Ваша ответственность за этот вид неизмеримо возрастает.
Имею случай уведомить вас, коллега, что тридцать шесть гатчинских зубров, в разное время вывезенных из пущи, застрелены в прошлом году на потребу самой охраны. По имению Аскания Нова, где находится стадо зубробизонов, тоже прокатилась волна оккупации, и сегодня там кипят гражданские битвы. Боюсь, что гибриды пострадают. В Пилявинском парке зубры исчезли. Судьба беловежских зубров в имении князя Плесса, что в Верхней Силезии, мне неизвестна.
Все это страшно. Человечество, вовлеченное в самую долгую войну, походя уничтожает одного из крупнейших и древнейших млекопитающих — зубров.
Не уверен, что письмо дойдет до вас, хотя мой добровольный курьер Крячко клятвенно подтвердил свое желание доставить его во что бы то ни стало.
Немецкая администрация пущи все больше теряет возможность управлять. Мы вполне открыто создаем свою польскую администрацию, в нее вошли гг. Вагнер, обер егери Рек и Сафирняк, г.Неверли, знакомый вам по 1909 году, и ваш покорный слуга. Все, что мы можем сделать, — это отпугивать небольшой охраной в 25 человек разных мародеров, которые проникают в пущу со всех сторон.
С ужасом наблюдаю, как гибнут не только звери, но и лес, дающий зверям пищу и приют. В первые месяцы оккупации беловежского заказника немцы приступили к рубке леса. Согнали сюда пленных, через резерват построили узкоколейную железную дорогу, пилили, грузили и везли в Германию сосну, не пощадили и старые, многовековые боры, которые вы видели у нас. Говорят, что на запад отправили более четырех миллионов кубических метров самой ценной древесины. Нетрудно представить, как эти перемены отразятся на жизни зверей, которые еще удержались в глуши: понижается способность к размножению, появились болезни вырождения. Не могу не вспомнить слова Чарлза Дарвина, записавшего у себя в книге: «Редкость формы есть предвестник вымирания ее».
Пишу обо всем этом, чтобы поднять значимость вашего высокого призвания. Пожалуйста, берегите, охраняйте кавказское стадо, мой друг. Все, кто в России и Польше озабочен судьбой животных, надеются на вас. Желаю вам и вашей семье полного успеха в жизни".
Прочитав письмо, я долго молчал, не в силах объять картину беды, нарисованную Врублевским. «Все надеются на вас»… Лишь вчера я сомневался, правомерно ли ныне охранять зверя на Кавказе? Экая слабость воли!
За дверью фыркала лошадь. Это приехал Шапошников. Он вошел уставший, отяжелевший, но, увидев гостя, улыбнулся и с чувством пожал руку Федора Ивановича. Оказывается, они знакомы много лет.
Оглядели друг друга, покачали головами. Стареем? Да, стареем…
Я протянул письмо Христофору Георгиевичу.
Не раздеваясь, он уселся поближе к лампе и углубился в чтение.
— Что же осталось в пуще? — спросил я у Крячко.
— Пеньки. Они ведь, немцы то есть, брали только баланы1, все прочее оставалось. Хламу на лесосеках — ни пройти ни проехать. Спешили, им не до уборки. По узкоколейкам гнали, по воде. Ну, потом меня на консервную фабрику работать перевели, совсем я ослабел в лесу. Кормили по научному, лишь бы ноги тащил. А с июля и того хужее: ихние командиры велели солдатам доставать продовольствие на месте. Чего же на месте? Опять зубра да оленя. Перед зарей каждый божий день, слышим, лопочут, винтовки разбирают. И в лес, продовольствие доставать. Ваш знакомый ходит, руки ломает, белый с лица сделается, а что он может? Сила на чьей стороне?..
Шапошников кончил читать. И решительно сказал:
— Поеду в город. Надо что то делать!
— Выходит, к Деникину на поклон?
— Антону Ивановичу, генералу Деникину, сейчас не до Кубани, — сказал Крячко. — Воевать Советы пошел. С песнями. Каждый пятый — офицер, вот так. А на Кубани рада оставлена, к ним и надоть по этому делу.
— Так тому и быть. Поеду. А ты, Федор Иванович, оставайся у нас, помогать будешь. В стражу запишем.
— Нельзя, Христофор, детишки оголодают без меня. Да и соскучился я по земле, вот как соскучился — силы нету! Взялся на той неделе за косу, сена корове накосить, так, веришь ли, заплакал. Отвык от косы. Сижу и плачу. Убивать наловчился за войну, а дело отцовское забыл. Вы уж сами тут, кто помоложе. А я хлебушком займусь. Голод в России. Кому землей то заниматься?
Краем глаза я следил за Данутой. Она ходила по комнате и… собиралась! Слова Федора Ивановича об Улагае, уехавшем на фронт, послужили для нее пропуском в Псебай. Опасность отступила. Дануту ждал огород, который прокормит семью даже в голодную пору. Корова, за которой трудно ухаживать моим старикам. Наконец, Мишанька, которому семь — время подготовки в школу.
Здесь он проходит совсем другую школу — возмужания, если так можно говорить о мальчике его возраста. У него есть закадычный друг — жеребенок Казбич от Куницы; гоняются целыми днями, даже отдыхают на траве рядышком, и ревнивая Куница с одинаковой лаской обнюхивает обоих и даже облизывает. Мишанька ловит мамину лошадь, подводит ее к толстому бревну, вскакивает на спину норовистой, но с мальчиком удивительно спокойной Куницы, и без седла, откинувшись корпусом — по казацки — назад, несется вскачь, а жеребенок с тонким ржанием бросается вдогонку…
И все таки скоро школа, нужно бабушкино внимание, нужны сверстники — всего этого Мишаньке не хватает на суровом кордоне. Я понял Дануту. У нее все взвешено и продумано.
— Когда едем? — спрашиваю ее и встречаю благодарящий взгляд.
Да, конечно, вместе. Одну ее в такую дальнюю дорогу отпустить нельзя.
— Завтра. Если ты сможешь.
— Я с вами. — Христофор Георгиевич подымается и скидывает, наконец, куртку. — И Федор Иванович поедет. Так то гурьбой будет спокойней. За старшего оставим тут Кожевникова. Алексей Власович тем временем хотел на Умпырь податься, посмотреть, как там и что. Вот Гузерипль только… — Он смотрел на меня.
— Поеду туда из Псебая, — сказал я. — Действительно, пора проведать Никотиных.
— А Новороссийск у белых, — сказал Крячко. — Его превосходительство генерал Покровский, сказывали, резню там устроил перед тем, как за Деникиным податься. В газете было пропечатано про банкет, где он, генерал то есть, держал речь об том, что все они, кто стрелял красных, уже вошли в историю, терять им вроде нечего.
— А насчет Таманской армии?
— Известно. Через горы пошла, к Туапсе, там отбросила заслоны белых грузинов, пробилась в Белореченск, потом вроде Майкоп взяла, но ее выбили, и кто живой остался, тот к востоку ушел. Только мало кто ушел. Тиф у них.
Если судьба сберегла Кухаревичей, то они уже в горах. Вспомнят ли о Гузерипле?!
3
Хотя дни стоят жаркие, сухие, но, как только солнце заходит за гору, сразу накатывает холод. Осень. Обильная и тяжелая роса укладывает траву наземь. Ночью заморозки.
Если в Псебае выпадала роса, то в Гузерипле осенними ночами все белело, а как вставало солнце и теплело, так с ясеней и кленов начинал опадать лист. Лениво, неслышно покрутившись в воздухе, листья касались земли и лежали невесомо, приподняв сухие края. Пробегала мышь — и даже тогда шуршало во всеуслышание.
На огороде все поднялось и поспело. Яблоки светились в темной листве, просились в погреб. Отцвела и поникла картофельная ботва.
Дома встретили нас так, словно мы с того света вернулись. Ужасались моей худобе, буйству крепенького Мишаньки, который въехал во двор на коне и прямо с седла свалился на бабушку.
Утром всей семьей мы уже работали на огороде, в саду. После обеда солили капусту, сушили картошку. Через несколько дней уборка подошла к концу, и тогда я сказал Дануте:
— Теперь мне можно в горы.
— Один?
— Кухаревичи где то там. Да братья Никотины со мной.
— Будь осторожен, Андрюша! Такое время, такая жестокость!..
И она заплакала.
Ранним ранним утром, когда белесый туман так плотно укутал станицу и горы, что в трех шагах ничего не замечалось и даже звуки глохли рядом, я выехал из дому. Одетый по зимнему — в рыжий полушубок, шапку и крепкие сапоги, — я не ощущал холода, лишь пальцы, перевитые поводком, покраснели от влажного утренника.
Путь я выбрал такой, чтобы на Уруштене прежде всего отыскать Никотиных. Мы вместе сделаем инспекторский объезд.
Ни одна живая душа не встретилась туманным утром. Длинная тропа открылась впереди только к одиннадцати, когда солнце осилило испарения земли и съело туман. Быстро теплело. При солнце сильнее чувствовалась осень — и в позолоте кленов, и в красноте боярышника. Горьковатый запах старых дубов перебивал все другие запахи. При остановках я слышал дробный стук падающих желудей. Время откорма зверя.
Ночевал высоко в горах, где довольно скоро нашел добротно сложенный, но пустой шалаш наших егерей. Ни один из братьев не пришел и к ночи. Судя по остывшему пеплу в кострище, они отсутствовали не первый день.
Прождав до полудня, я покинул этот неуютный ночлег. Следы коней повели на запад. В низинах, кроме конских следов, я заметил отпечатки сапог. Почему хлопцы не в седлах?.. Приглядевшись, понял: здесь прошло не менее шести человек. И четыре лошади. Предчувствие опасности закралось в сердце. След вилял по лесу. Я пошел по следу, вверх, вниз, из распадка в распадок, так до ночи — и только на второй день понял, что кружусь на одном месте, как и следы. Они просматривались все более свежо. Никотины хорошо знали свой район, запутаться не могли. Что же тогда? Водят кого то, не желая указать дороги? Иного объяснения не находилось. В плену у браконьеров?..
Я повел Кунака на поводу, удвоил осторожность, тем более пихтовый лес стоял сомкнуто, далеко не усмотришь. След шел то по одному берегу ручья, то по другому, потом назад. Вскоре впереди посветлело, распадок выходил в долинку. И вот тут низовой ветер донес запах неумело сложенного костра, который много дымит.
Стемнело. Пристроив Кунака в укромном месте, я сбросил полушубок и с винтовкой наперевес пошел вперед. Отволгший лист не шуршал под ногами. Ветер загудел в кронах пихты. Ползком подобрался я к можжевеловой заросли, приподнялся и увидел ниже по склону костер.
Пять заросших, неопрятных лиц склонились над огнем. Ужинали. Пламя едва освещало их. Незнакомые, нездешние. Один седой, с породистым лицом. У троих — винтовки меж ног. Никотины сидели в стороне, связанные чуть ли не спина к синие, и молча, неотрывно смотрели на жующих людей. Так могут смотреть очень голодные люди.
Я пополз к ним. Помогла упавшая старая пихта. Еще не увядшей своей вершиной она почти достигала того места, где сидели пленники. Маскировка отличная. Тем временем у костра поужинали, сидели и курили. В трех шагах от Василия — он сидел вполуоборот ко мне — я зашептал:
— Спокойно, ребята. Не оборачиваться. — И, опасаясь, что не узнают голоса, добавил: — Зарецкий, Зарецкий…
Василий вскинул голову и тут же опустил ее. По его губам я видел, что шепчет: понял и передавал мои слова брату.
До них оставалось два шага, один, еще ближе. Я вжимался в землю. Высунул из веток руку с кинжалом, достал кончиком до веревки на запястьях Александра, не без труда перепилил. Веревка упала. Он чуть шевельнул свободными руками, но позы не переменил. Кулаки его несколько раз сжались, разжались — видно, руки затекли, — и вот уже требовательная ладонь обернулась ко мне. Рукояткой вперед я подал кинжал, отполз и огляделся. Как только они освободят руки, я встану, и тогда…
Один из пятерых поднялся, взял кусок вареного мяса, нож и подошел к пленникам.
— Чтоб ноги ходили, — сурово сказал он. — Подставляй рот.
Ребята молчали. Руки их, свободные от пут, все так же прятались за спиной.
— Завтра у вас последний день. Кормлю тоже в последний раз. Не сумеете вывести из гор до вечера — повесим, чтобы патронов не тратить.
Здоровый мужик! Из под грязного бушлата выглядывал морской китель без пуговиц. На голове — шапка Василия. Он стоял перед Никотиными и, отрезая куски мяса, прямо с ножа совал им в рот. Саша и Василий покорно жевали, но, когда «кормилец» засунул нож в карман, Василий коротким толчком сбил его с ног. Еще секунда — и он сидел верхом на мужике. Приподняв его голову уже без шапки, Василий ударил ею о камни.
— Руки!.. — И, чтобы не подумали, что это игра, я выстрелил в костер.
Брызнули искры, сидевшие у огня отпрянули, на какое то мгновение я увидел черную дырочку маузера, направленного мне в лицо, но не успел даже испугаться. Саша через костер прыгнул на человека и яростно, со всей силой ухватил его за горло. Еще один, волоча винтовку, полез от костра за кусты. Того достала моя пуля. Остальные так и остались сидеть, подняв над головой руки. Они смотрели не на меня, а на винтовочный ствол.
Как ловко, с каким проворством братья повязали той же веревкой своих мучителей! Они сопротивлялись, но под дулом винтовки быстро сникли.
Четырех связанных мы усадили к костру, лицом к свету.
Никотины прежде всего забрали у истязателей свою одежду и обувку. Привели коней. Я сходил да Кунаком. В костер подбросили сучьев. Теперь — допрос.
— Вы кто и как сюда попали? — Я начал с человека, который успел поднять на меня маузер.
— А вы по какому праву?.. — начал было другой, но вдруг умолк и стал часто икать. Не пересилил страха.
— Бандиты, которые нападают на егерей, не могут говорить о праве. Отвечайте, кто вы?
Упоминание о егерях, кажется, успокоило их.
— Мы отбились от своей армии, — последовал ответ. — Мы требуем вывести нас из леса.
— Они просились в Сочи, — сказал Василий. — Вынь и выложь им Сочи. Чего они туда хотели?
— Обыщите их, ребята.
Немного бумажных денег царского времени, десяток золотых монет, курево. А в поясном карманчике у одного — воззвание Украинской рады, подписанное гетманом Скоропадским. И никаких документов.
— От какой армии вы отбились?
— Таманской.
— Значит, вы из Красной Армии. А почему у вас это воззвание? Где взяли? Кто командовал армией?
Молчание. Потом наглое:
— Хватит вопросов! Егерь, ну и занимайтесь своим делом!
— Ладно, — сказал я. — Зубриное мясо в котелке. Убили зубра?
— С этого и началось, — подхватил Василий. — Изрешетили зверя. Мы на выстрелы и пошли.
— Зверь напал на нас, — сказал тот, что в морском кителе. — Мы защищались.
— Почему вы хотели в Сочи? Там же белые!
Молчание.
— Вы офицер?
— Я мичман, — гордо ответил пленный.
— С какого корабля?
— Мой корабль на дне морском. Вместе со всем флотом.
— Хватит! — это опять рявкнул седоголовый и с ненавистью уставился на меня. По властному тону, по возрасту, он, несомненно, был старшим в чине. — Развяжите, и мы уйдем без вашей помощи. Куда нам надо.
Все ясно. В Псебае уже говорили о событиях на кораблях в Новороссийске. Это моряки, покинувшие корабль, когда пришел приказ взорвать его. Возможно, националисты из тех, что хотели увести русский флот к немцам, лишь бы не оставлять кораблей у русской революции. Им пришлось вместе со всеми матросами идти в поход с Таманской армией. При первой же возможности, они сбежали в горы, заблудились и одичали, а потом пленили Никотиных. Как их передать властям? Найдем ли красных партизан? А если не найдем — выведем за реку Белую, и пусть сами ищут дорогу в горах. Лишь бы подальше от заповедника.
— Сколько отсюда до Гузерипля? — спросил я у братьев, когда мы отошли посоветоваться.
— Верст двадцать пять. Туда поведем?
— Не отпускать же молодчиков! И убивать нельзя. Мы не суд.
Утром вышли с бивака в другом порядке: трое на своих лошадях, а четверо связанных пешком, между лошадей. Седой коротко спросил:
— Куда?
Я ответил, что выведем на дорогу и куда глаза глядят… Это их успокоило.
4
Отыскалась знакомая тропа на Гузерипль, и еще засветло мы достигли егерской караулки. Пленных заперли в сарае, по очереди дежурили у дверей. В караулке затопили печь и приготовили ужин.
Около полуночи Василия сменил на дежурстве Саша, мы легли спать, но не успели еще задремать, как услышали выстрел, второй, окрик Саши, а далее — уже совсем непонятную для глухомани близкую и короткую пулеметную очередь. Над караулкой взвизгнули пули. Потом все затихло.
Первым к выходу бросился Василий. Снаружи тотчас раздался повелительный окрик:
— Не выходить! Стреляю без предупреждения!..
В замешательстве мы прижались к стенке. Неужели еще одна банда?..
От сарая слышались громкие голоса, крик, там засветился огонь, похоже, самодельные факелы, раздалась команда: «По одному!» и «Руки назад!». Возглас Саши: «Отдай винтовку, черт!» Василий приоткрыл было дверь, и сразу же стукнул револьверный выстрел. От доски над дверью полетели щепки.
— А, была не была! — шепнул Василий. — Сиганем в темноту к тому дольмену, что левей дороги, авось промажут! — И он, крепче нахлобучив шапку, отошел, чтобы с разбегу высадить дверь и выбежать.
Но дверь распахнулась сама. Из темноты приказали:
— Выходи! Оружие на порог. Быстро!
За дверью двигалось множество неясных теней. Вот попались!
Я оттиснул Василия и вышел первым. Крепкие руки обхватили меня, ощупали и повели в сторону. Точно так же поступили с Василием. Нас усадили на землю. Между караулкой и сараем ходило десятка три фигур.
В караулку вошли двое, потом еще трое, засветили фонарь. От порога сказали:
— Вводи, кто там первый?
Меня подняли под мышки и потянули в помещение.
Свет от фонаря не больно хорошо разводил темень, но все же лица сидевших за столом прояснились. И первый, кого я увидел, — в кубанке, длинноносый, худой и какой то черный с лица — был так знаком, так радостен мне!
— Здравствуй, Саша, — спокойно сказал я, расплываясь в улыбке.
Все тревоги мгновенно исчезли. За столом сидел Кухаревич.
Он плохо видел меня, но голос, тон, дружеские слова подняли его с лавки. Загремел стол, фонарь качнулся и чуть не упал. Длинный, в долгой шинели, Саша шагнул ближе, схватил за плечи, всмотрелся.
— Ты?! Ну, знаешь!..
Мы крепко обнялись и целую минуту тискали друг друга. Бойцы набились в караулку, все разом говорили, улыбались. А он, не отпуская меня, заорал.
— Отставить арест! Свои хлопцы, свои!
— Осторожней, Саша. В сарае четверо бандитов. Не упустить бы…
— Ты привел? А ну, хлопцы, быстренько сюда тех, из сарая! И освободите караулку, дышать же нечем.
— Как ты ко времени, Саша! Мы пришли сюда с надеждой найти тебя или топать к перевалу.
— Моя разведка тут уже несколько дней.
— И никаких следов… Или я разучился наблюдать?
— Военная предосторожность. Мы за мостом устроились. Я подъехал вчера, и вчера же ребята увидели вас. До ночи не выходили, потом окружили, пулемет на позицию и вот…
В дверь втолкнули Александра Никотина — злого, решительного, готового кусаться, судя но его лицу.
— Это мой. Он караулил тех самых.
— Отпустить. Садись, как тебя там…
Удивленный, сразу остывший, егерь сел поближе ко мне, уставившись вопрошающим взглядом на Кухаревича.
Ввели четверых, понурых, потерявших надежду.
Минута молчания. Перегляды. Кухаревич оглядел одного, второго, третьего. Повернул за плечи седоголового так, чтобы лучше рассмотреть. Спросил, растягивая слова:
— Тимощенко? Попался, контра!
— Зубра промышлять надумал, — сказал Василий.
— Он специалист не только по зубрам. Он и но нашим людям ловко стреляет. Ну, теперь то не стрельнет… — И, обратившись ко мне, объяснил: — Бывший заместитель командира седьмой колонны у Ковтюха. Поднял бунт, собственноручно застрелил Сергея Ефимова, командира, объявил себя сторонником Скоропадского и ушел из Хадыженской в сторону Сочи. Оттуда надеялся отбыть в Киев… Где же твои остальные люди? Ведь ты увел сотню, если не больше. Растерял? Ладно, мы их подберем. А тебя утром отправим в штаб. Там ты все расскажешь, там и военно полевой суд. В сарай всех! И строгую охрану!
Кухаревич разволновался, заходил по караулке — пять шагов туда, пять обратно. Такая встреча! И необходимость быть жестоким. Без этого подлости не победить.
— Значит, ты здесь обосновался? — мягко спросил я.
— Ну и словили вы людишек! — Он никак не мог говорить о чем то другом. — На их руках кровь прекрасных людей…
Наконец успокоился, приказал одному из командиров:
— Павел, поедешь начальником конвоя с этими предателями. Прямо к Казанскому, он сейчас со штабом на верхнем течении Афипса. Через Солох аул, Туапсе, ты знаешь как. Отвечаешь головой!
— Есть! — Командир подтянулся, щелкнул каблуками сбитых сапог.
— Ты спросил, где обосновался? — Саша сел возле меня. — Нет, Андрей, мы сюда только наезжаем, чтобы проверить тылы. А стоим по ту сторону хребта, у моря. По берегу везде наша власть, хотя Туапсе и поселки у деникинцев. Но они носа не высовывают из своих укреплений. Даже в окрестностях Сочи. Посмотри, какое у наших ребят вооружение! Новенькое, английское. Это мы взяли в Архипке при налете. И пулеметы. Ну, в общем, живем, воюем. Ты расскажи, как здесь очутился?
Я рассказал. И о зубрах тоже, не скрывая своей тревоги из за новой армии, что появилась в лесу. Люди с винтовками — всегда угроза зверю. Саша задумался.
— Ты прав, конечно. Война есть война. Ужасно неприятно, что остается все меньше зубров. В общем, так. Я помогу, долг бывшего егеря. Проведем работу среди населения в горных поселках, отрядим постоянные караулы. Считай, что южная и западная границы заповедника для зверей неопасны. Разве что банды, вроде нынешней… Слушай, ты ничего не рассказал о домашних. Данута, сын, родители?..
Мы еще поговорили, и тогда я спросил о Кате.
Саша вскочил и порывисто обнял меня.
— Я так благодарен тебе! Этот поступок на Дону… Эти быстрота и натиск! У смерти отнял!
— Счастливый случай, Саша. Ведь мы могли пойти на юг и другой дорогой.
— Все случайности подчинены строжайшей необходимости, — с ученым видом парировал он. — Как и наша сегодняшняя встреча. Но за Катю… Она сейчас в Солох ауле. Там штаб батальона, которым я командую. Поедем? Или нет… У тебя своих дел хватает. Деникинцы не тревожат? Я имею в виду заповедник.
Пришлось рассказать ему о мандатах Советской власти и о том, что Шапошников сейчас в Екатеринодаре.
— Пустая затея. Деникину нет резону беспокоиться о Кавказе, он переводит свой штаб в Ростов, идет на Москву. Кубанская рада очень довольна, что армия чужаков, как называют они Добровольческую, покидает Кубань. Дело в том, что этот состав рады — Рябовол, Быч, Калабухов и другие прочие заигрывают с англичанами и французами, мечтают о самостийной Кубанской республике от Дона до Сухума, понимаешь? Но я не уверен, что у рады будет желание помочь вам с заповедником. Скорее, они призовут тебя и всех егерей в армию, которую спешно сколачивают.
— Выходит, что на Кубани уже три власти?
— Если бы три! Деникинцы, казачья рада, наши в Пятигорске, мы здесь воюем, вольные формирования по станицам — сиречь банды, — анархисты, меньшевики… Смута, Андрей! И ко всему прочему еще голод, тиф. Тебе будет очень трудно уберечь а таких условиях зверя.
— Мне не дает покоя одна мысль: я в стороне от борьбы. Никому не признался бы, только тебе.
— Все пройдет, дружище. Россия выйдет на войны обновленной, поверь мне. И эта новая Россия оценит по заслугам людей, которые сохранили красу и разнообразие природы. — Он вдруг засмеялся: — Думаешь, мы с Катей так и останемся навсегда в шинелях? Моя мечта знаешь какая? Жить и работать где нибудь здесь, в лесу, в тишине и покое, с прочным сознанием своей причастности к вечному и святому — к природе. Учились то мы для этого, правда? Мечтали об этом, не так ли?
Вокруг нас — на лавках, на полу — спали, похрапывали на все лады бойцы, обнявшись со своими маузерами и винчестерами. Спали братья Никотины, избежавшие смерти. Фонарь чадил, воздух в караулке сделался густым и тяжелым, время шло к рассвету, а мы все сидели и говорили — не могли наговориться.
Саша выглядел намного старше своих лет. И еще какая то нездоровая серость лежала на его лице, а во взгляде все время проскальзывала то ли чрезмерная усталость, то ли страдание. И смех его звучал невесело. Словом, вызывал беспокойство; даже совестно делалось при моем то крепком здоровье.
Мы уснули, положив головы на стол, и проспали разве что час или полтора.
На дворе едва посветлело, а уже послышались голоса, зазвенела сбруя, кто то громко скомандовал: «Собирайсь!» Видимо, уводили по черкесской тропе группу Тимощенко.
Саша приподнял голову, мутным взглядом обвел караулку и опять повалился щекой на помятую кубанку.
Я встал, чтобы размять затекшую руку, посмотрел в сильно запотевшее окно,
протер его: по ту сторону стен все побелело — деревья, земля, лужок перед
караулкой. Падал тяжелый мокрый снег. Низкое небо цеплялось за верхушки
пихт. Ранняя зима. Самое опасное время в горах.
5
Мы с егерями отправились в Хамышки.
Снегу навалило более чем на аршин. Уж на что Кунак старательно поднимал свои высокие ноги, а все равно скользил, спотыкался, едва не падал. Под снегом скрылись мокрые камни, хрупкие ветки, сама тропа. Не дорога — мучение. А сверху все сыпало, вдогонку нам тянуло холодным ветром. Зима подгоняла.
Но она принесла и успокоение. Теперь куда меньше любителей пострелять в горах. Киша отрезана. Умпырь тем более. Хорошо, что Данута с Мишанькой вовремя уехали.
Мои друзья егеря ехали молча, все еще переживая случившееся. Не могли простить себе, что угодили в плен.
— Ладно, что было, то прошло, — сказал я. — В другой раз не попадетесь. Что с зубрами? Вам удалось пересчитать их? И вообще, стадо видели?
— Шесть голов осталось, — неохотно произнес Василий Никотин. — Две семьи, по три зверя в каждой. Бык, корова, одногодок. Я раза три встречал, когда в засидку ходил. И Сашка тоже. Обе семьи ходят от верховьев Молчепы к Холодной, потом через луга и к истокам Киши. Туда обратно. Как маятник. Больно пуганые, чтобы новые тропы торить. Все к лесу жмутся. Я вот еду и думаю: где они в такой то снег? Кормиться осиной, ольхой — так им надо ниже уходить, ближе к людям. Наверху смертушка от голода, внизу от людей. Тоже житуха…
Напрасно не сделали мы попытки перегнать этих немногих зверей на Кишу, к Сулиминой поляне хотя бы. Там и стожки сена мы успели поставить, и подлесок гуще. Не так голодно зимой. Сейчас их уже не перегнать по мокрому снегу.
Телеусова в Хамышках не застали. Передохнули в его доме и кружным путем, через Даховскую, заторопились в Псебай. Здесь снегу было поменьше, но шел он с дождем, река Белая прямо взбесилась, вобрав в свое русло мутную шальную воду с окрестных гор.
Дануту я увидел на горке, при въезде в Псебай. Стояла закутанная в теплую шаль поверх шубки и вглядывалась в дорогу. Увидела и села в изнеможении на скамейку. Измучилась, ожидаючи.
Как можно веселей я сказал.
— Вот и мы. Здравствуй!
Кончиками пальцев она сняла слезы со щек, поцеловала.
Я рассказал о встрече с Кухаревичем.
— А Катя? А он каков? Где живут? Детей нет ли? Как дальше думают?
И сердилась, когда я отвечал коротким «не знаю». Обо всем прочем я умолчал. Встретились — и все. Нашел, где и думал найти. Отдыхает Саша в Гузерипле. Какая там война? Глушь лесная.
— Христофор Георгиевич не появлялся? — спросил я.
— Ну как же! Ежедневно приходит. Мрачный, сердитый. Сидят с папой, как сычи. Десять минут — одно слово. Неудача у него вышла в Екатеринодаре. Сам тебе расскажет.
Вечером пришел Шапошников. На энергичном, твердом лице его можно было заранее прочесть, какими мыслями полнилась душа.
— Будь прокляты эти самостийники, эти тупоголовые ироды, которые ухватились управлять Кубанью! — с сердцем выпалил он.
— Вы у кого были?
— Принял меня Макаренко, потом пришел Быч, один из руководителей рады. Выслушали. Я упирал на ценность зубров, на сохранность леса в горах, говорил, что все может погибнуть от неумелого хозяйствования. Переглядывались, похоже, поняли. И тут Быч сказал, как ушат воды вылил: «Пихта сейчас в цене. Англичане готовы начать разработку и платить хорошие деньги. А французы просят каштан. Оказывается, у них самое хорошее вино созревает в бочках из каштановой клепки». Я на это ни слова. Вот что у них на уме! Не заповедник, а торговля! Высокая политика, дипломатия, а тут о каких то зубрах и оленях… Спросили, что мне надо. Сказал напрямую: денег на охрану Кавказа, боеприпасы. «Если организуете отряды, чтобы бить в горах красных партизан, — пожалуйста. Пришлем офицеров инструкторов, жалованье, оружие. Концессию с союзниками подпишем». Видишь, куда повернули? От прямого ответа я уклонился, высказал предложение о частной охоте на паях. «Пожалуйста, если будут желающие казаки. Но денег от нас не ждите. Казна пуста, драгоценности Войска Кубанского, как вам известно, исчезли, зарыты где то в горах, а мы сейчас создаем свою армию, расходы большие». Ну и все такое. Вот дали бумагу.
Бланк был солидный, бумага не нашенская, плотная. Подпись Быча, печать, все чин чином. «Кубанское войсковое правительство не имеет возражений против организации частного общества со своим капиталом для аренды угодий бывшей великокняжеской Охоты. Войсковое правительство обязывает общество к сохранению богатств Кавказа и к уплате в казну ежегодной суммы, каковую выплачивал до 1910 года великий князь С.М.Романов».
— А вы знаете, сколько он выплачивал?
— Как не знать! По тысяче золотых рублей в год аренды и пятнадцать тысяч на охрану. У тебя найдутся такие деньги?
— Если отыщем клад с драгоценностями Войска Кубанского…
— Вот именно. Шутка шуткой, а ты понятия не имеешь, где сегодня Семен Чебурнов живет пропадает.
— Где же?
— Семен набрал шайку таких, как он сам, и все лето шарил по горам за Горячим Ключом. Этот самый клад ранил его в сердце. Такое богатство — и в камнях! Зима, а он все не показывается… Впрочем, не о кладоискателях разговор. Давай все же объявим об аренде, а? Насчет оплаты в казну запамятуем, не вечная эта рада, без России она не продержится. А мы хоть охрану наладим.
Прошла неделя, вторая; третья… Шапошников успел побывать в четырех станицах, список арендаторов вырос у него до сотни, но собрать удалось жалких четыреста рублей. Однако и они пригодились: выплатили своим егерям, которые уже годами не получали никакого жалованья.
Дни летели чередой, зима стояла, и мне все более хотелось поехать к Телеусову, Кожевникову, Задорову, посидеть у печки на кордонах, походить по звериным тропам, попугать врагов. Беспокоили зубры. Снегу много. Это для зверя тяжело. Время бескормицы.
Данута учила псебайских детей. Ей платили натурой — мукой, яйцами. Тоже подспорье. Иной раз в школу, которую устроили в бывшем княжеском доме, ходил и Мишанька, хотя ему по возрасту и рановато было. Он уже знал буквы, хвастался перед дедушкой, складывал простые слова, считал на палочках до десяти. Но когда в январе девятнадцатого я стал собираться в горы, он ударился в такой рев, что поразил нас всех. Хочу с папой — и все! Так запало в его детскую душу минувшее лето, проведенное на Кише! Дедушка покачал головой, изрек:
— Ну, быть в нашем роду еще одному лесничему. Что мать, что отец…
Я уехал надолго, до весны. Была в том и другая необходимость: дважды приходили повестки, чтобы явился в Лабинскую. Но служить в армии рады я не хотел. Перебыть это время в горах. Все внимание Кише и Умпырю, где зимовали самые большие стада зубров, несчетные пока олени, серны, туры.
Мы много ходили на самодельных лыжах с Борисом Артамоновичем, который обрел жизнерадостность, свойственную его возрасту, и всей душой привязался к делу. Он любил природу и почти так же поклонялся красоте ее, как Алексей Власович. Нам удалось пробиться с Кожевниковым по опасным тропам на Умпырь, и там, в просторном и теплом доме, мы сидели по вечерам в компании с Телеусовым и его племянником, готовили капканы на волков, расплодившихся в горах до опасного предела, и пели песни старых егерей. В погожие дни уходили на охоту, стреляли волков, иной раз и кабана, чтобы не сидеть голодными. Зубров не выпускали из поля зрения, тем более что все они сбились на зиму в долину, довольно близко от кордона. Они не особенно боялись нас, признали, хоть не подпускали к себе.
Человеческих следов мы нигде не встретили. К счастью для зверя.
Беда нагрянула позже…
1 Баланы (местн.) — чистые стволы.
|
|
современные границы Кавказского заповедника старинные карты: платные и бесплатные |
