Вячеслав
Иванович Пальман
По следам дикого зубра
ЧАСТЬ ВТОРАЯ :: ИЗ ВОЕННЫХ ДНЕВНИКОВ ЗАРЕЦКОГО
Запись третья
источник: aldebaran.ru
Что происходило на Кубани. Смута. Деятельный Шапошников. За помощью — к Советам. Мы создаем охоту. Подсчет зубров. На Кише. Поручик Задоров. Вести от Кухаревича. Налет на дом родителей.
1
Проснувшись, я увидел рядом с собой Мишаньку. Одетый, умытый, он бочком сидел на кровати и разглядывал меня серьезно и пытливо. Перехватив мой взгляд, покраснел, зачем то начал рассматривать свои руки, совсем смутился и тут же бросился на меня, обнял, завозился.
— Мама где?
— На кухне. А дедушка чистит лошадей и ругает твою Куницу. Такая непослушная! А на улице снег, и тебе велели спать, сколько хочешь. Только сперва дай мне револьвер.
Я посмотрел в окно. Шел густой, неторопливый снег. При полном безветрии он нехотя ложился пухлым одеялом на землю, крыши, скамейки и кусты. Кажется, даже в комнату проникал его влажный запах — чистый, холодный, живо напомнивший санную дорогу и засыпанные пихты в горах. А по календарю начинался март. Какая поздняя зима! Она особенно трудна для зверей в лесу.
Одеваясь, я уже думал о зубрах. И был уверен, что Алексей Телеусов и старики егеря, которые без нас четыре года несли посильную охрану зубра, тоже смотрят сейчас на снег и думают о зверях.
Данута лишь на один час сбегала на свою работу. В одном из вдовьих домов она соорудила «аптеку»: там готовили из трав, кореньев и цвета самые простые настойки и отвары. Эти лекарства разбирали охотно, поскольку ничего другого для больных не было.
Вернувшись со свежими новостями, она принесла также пачку разных газет за минувший 1917 й и нынешний 1918 годы. Тут оказалась «Прикубанская правда» — орган рабочих Советов и «Вольная Кубань», которую издавало войсковое правительство, учрежденное Керенским. Комиссар этого «правительства» Бардиж в первой своей статье писал: «Новое правительство будет уважать права казачьего самоуправления; право, которое завоевано кровью наших предков. Казачество самолюбиво, но оно знает, где кончается свобода и начинается анархия. Казачество всегда будет оплотом законности и порядка».
Если нам обращаться за помощью, то непременно к этому комиссару, который пишет так туманно и красиво. Какая ни на есть, а власть!
Но в другой газете минувшего года сообщалось о летних демонстрациях рабочих в Екатеринодаре. «Долой Бардижа!» — кричали тогда на Соборной площади города. Это действовал Совет рабочих, казацких и солдатских депутатов. У Советов имелись свои лидеры: Ян Полуян, Вишнякова, о которой я еще до воины слышал от Кати и Саши Кухаревичей.
Может быть, именно Совет решит затянувшуюся канитель с заповедником? Конечно, если у Советов имеется реальная власть.
Газеты первых месяцев этого года сообщали о такой же власти в Новороссийске, Тихорецке, Кавказской, Армавире. И о новом войсковом атамане полковнике генерального штаба Филимонове, о частях «дикой дивизии» в Екатеринодаре. На город наступали революционные армии, бои шли у Пластуновской, в тридцати верстах от Екатеринодара. Ростов оставался в руках Советов. А генералы Алексеев и Корнилов продолжали создавать и усиливать Добровольческую армию. Корнилов с боями шел по Кубани на Екатеринодар. О каком заповеднике разговор?
В тот же час я вспомнил о грустной обязанности, которую должен был исполнить. Среди погибших в моей сотне были псебайский старшина Павлов и егерь Щербаков… Собрал в два пакета документы, мелкие вещи, папахи погибших и пошел к их родным.
Как вестник бедствия заявился я в дом бывшего псебайского старшины, поклонился с порога и молча положил на стол пакет. Семья уже знала о смерти хозяина, отплакала свое, но, когда развернули пакет с крестами за отвагу, с письмами, когда увидели папаху с потеками крови, опять ударились в голос, да так, что дрожь по спине. Карту с крестиком, обозначавшим могилу на берегу Бобровицкого озера в Белоруссии, я оставил вдове.
И в семью Никиты Ивановича Щербакова уже пришла недобрая весть. Могила у Пинска… И там были слезы и рыдания.
Вернувшись, увидел у ворот сани, запряженные парой, и верхового коня. Гости.
В большой комнате отец вел неторопливый разговор с егерями. Какова же была моя радость, когда я увидел Христофора Георгиевича Шапошникова!
— С возвращением, Андрей Михайлович, — сказал он. — Вот и свиделись, благодарение судьбе!
Его потемневшее на солнце и ветрах лицо с энергичными складками по щекам, его черные усы и густейшие волосы с едва заметной проседью создавали впечатление воли и жизненной закалки. Вот на кого надежда!
Василий Васильевич Кожевников сидел на корточках в углу. Его одногодок Седов, добровольный егерь из Сохрая, и наш сосед по улице пожилой Коротченко поцеловались со мной и сели. Мама накрывала стол к чаю.
— Не стерпел я, Андрей Михайлович, — начал Шапошников и похлопал ладонью по бумагам на столе. — Ты уж прости, что и отдохнуть тебе не дали. Такие срочные дела…
— Они по первотропу зубров уже посчитали, — гулко заговорил Кожевников. — Четыреста двадцать три всех навсех. А на Молчепе только восемь. Провоевали мы зверя.
Вот он, первый удар. Если верить подсчету, на Кавказе уже потеряна треть стада. Треть! Что ожидает нас весной, когда в ход пойдут тысячи винтовок, привезенных казаками с германского и турецкого фронтов?
— Бумаги ты поглядишь потом, — сказал Шапошников. — Я тут на свой страх и риск чего только не делал, куда не ходил и кому не писал!
— У Бардижа были?
— Сразу после смены власти. В этой папке и его грамота есть. Что толку? А до этого у генерала Бабыча приема добился. Тоже грамотку унес. Цена этим грамотам сегодня грош.
— Кто же творил беду? Кто стрелял зубров?
— Не все мужики на войну отбыли. Промышляли куницу, шкурки в цене. А между делом и по зубру стреляли, мясо для капканов — самая хорошая приманка. Я тоже ошибку допустил, разговоры о зубровом заповеднике надо было в тайне держать, а я по легкомыслию на всех углах шумел. Ну и дошумелся.
— Не понимаю, — признался я. — Чего таить?
— В станицах и аулах слух прошел: «Ага, зубров решили сберечь? Для них пастбища в горах отнимаете? А много ли тех быков в горах? Шесть или семь сотен. Ну, а если их не останется вовсе? Тогда и заповедник не нужен? И пастбища для нашей скотины останутся, так? Возьмемся за зубров, перебьем — и концы. Луга останутся у нас, у станичников».
— Да разве об одних зубрах речь!
— То не в счет. А все разговоры о зубрах. Вот почему прежде всего повыбили зубров на Молчепе, там домашнего скота более всего. Нету зубров — и луга свободны, паси скотину. Но это только одна из причин. Со стороны Загдана браконьеров много. Вот Седов дрался с ними, знает. Пулю до сих пор в ноге носит.
Старик покачал головой, тронул бедро. Не на войне, а смерть была рядом.
Когда гости собрались уходить, я спросил:
— О Чебурнове что нибудь известно, о злодее нашем?
— О Семене? Сказывали, что с Керимом Улагаем в его ауле находится. Сюда носу не кажет. А Ванятка, его брат колченогий, здесь торгует зубриными шкурами. И через него браконьеры сбывают. В Майкопе шкура идет по сорок целковых. Завтра суббота? Ну, так на воскресный базар как раз завтра и поедет.
Проводив гостей, я сел разбирать бумаги, оставленные Шапошниковым.
Знал о деятельной натуре Христофора Георгиевича, но, право же, не предполагал, что он так много успел сделать, чтобы уберечь заповедного зверя. Оказывается, уже в 1907 году писал о необходимости заповедования Кавказа. Состоял в межведомственной комиссии Академии наук. Наметил границы, правила охраны, определил судьбу леса, лугов, зверя. И всюду писал слова: «зубры», «зубровый», «для зубров». Понимал ценность диких быков, но не догадался, что именно на этих его словах сыграют недалекие и корыстные люди.
Читаю любопытный документ: статью академика Ивана Парфентьевича Бородина о заповедниках, написанную еще до войны. Шапошников был знаком с ним, они встречались, кажется, в Берлине, где учился Христофор Георгиевич.
«Россия не может не примкнуть к этому широкому движению, охватившему Западную Европу, это наш нравственный долг перед Родиной, человечеством и наукой. Мы уже поняли необходимость охранять памятники нашей старины; пора нам проникнуться сознанием, что важнейшими из этих памятников являются остатки той природы, среди которой когда то складывалась наша государственная мощь и действовали наши предки. Раскинувшись на огромных пространствах в двух частях света, мы являемся обладателями в своем роде единственных сокровищ природы. Это такие же уники, как картины, например, Рафаэля, — уничтожить их легко, но воссоздать нет возможности».
Бородин тогда же прислал статью Шапошникову. И он сохранил ее. А рядом — выписка из решения Постоянной природоохранительной комиссии Русского географического общества.
«Императорское Русское географическое общество, изучая уже более шестидесяти лет наше отечество, неоднократно констатировало в своих научных трудах те большие изменения в его природе, которыя происходят под влиянием культуры…»
Ученые все подготовили для организации Кавказского заповедника. Подали документы в правительство. Вот вот должно было последовать высочайшее решение. Но наместник Кавказа отверг предложение ученых. А потом началась война, умер наместник, его преемником стал командующий войсками, брат царя, и уже никто не вспоминал о зубрах и сохранении природы.
Сразу же после образования Временного правительства Шапошников поехал в Екатеринодар и попал на прием к атаману Войска Кубанского генералу Бабычу. Тот еще держал власть в своих руках, но с каждым днем все более понимал, что время безраздельного самоуправления уходит. Тогда и он принял обличие демократа, всем улыбался и ни в чем не отказывал. Шапошников удостоился пожатия руки, генерал заговорил о событиях в Петрограде, вздохнул и, сказавши негромко: «Страшен сон, да милостив бог», выслушал дело Шапошникова. Тут же вызвал писаря и продиктовал: «Временно, до установления истинного хозяина в бывшей великого князя Сергея Михайловича Охоте, канцелярия наказного атамана учреждает охрану лесов и дикого зверя и поручает лесничему Христофору Шапошникову наблюдение за порядком в границах Кубанской охоты».
Не успел Шапошников вернуться в Майкоп, как узнал, что генерал лишился своих полномочий. На его место пришел член Государственной думы Кондрат Бардиж, «народный избранник», комиссар Временного правительства на Кубани.
В апреле 1917 года настойчивый Христофор Георгиевич поехал в город еще раз. Он попал туда в дни манифестаций. Гремели оркестры, толпа кричала «ура!», Бардиж, явно перенявший у Керенского адвокатское краснословие, выступал на разных собраниях и митингах по пять раз на день. И когда лесничий прорвался, наконец, к нему, Бардиж, не глядя на посетителя, пожал руку, пробежал глазами прошение и процитировал свои же слова из только что произнесенной речи:
— «Общинные земли станиц и хуторов, леса и угодья составляют общее достояние казачества…» — А потом уже добавил: — Не время говорить о сохранении великокняжеской Охоты…
— Но зубры, доисторические звери… Их перестреляют!
— Проявите самостоятельность, согласуйте с казачьим кругом в предгорных станицах. Не станем подрывать только что рожденную демократию!
Бардиж уже не мог говорить просто. Только высокими фразами. И все же Христофор Георгиевич добыл в новой канцелярии бумагу, уполномочивающую «лесничего Шапошникова, в пределах дозволенного обстановкой, продолжать охрану лесов и дикого зверя в бывшей Кубанской охоте».
Эта бумага лежала теперь на столе. Что она значила? Мы только что узнали: 14 марта в Екатеринодар вошли революционные войска, власть перешла в руки ревкома. Упоминались новые фамилии: Кравченко, Автономов, Полуян, Ивницкий. Все члены Кубанской рады, Кондрат Бардиж и отряды генерала Покровского покинули город и укрылись в лесах у Горячего Ключа.
2
Ночью вызвездило и прояснилось. Свежевыпавший снег нестерпимо заблестел. На солнце быстро оттаивали стволы дубов и сосен. Лес у Псебая грелся под мартовскими лучами, стоял тихий и умиротворенный. С деревьев падали пласты снега, ветки взмывали вверх. Этот шорох, уханье снега, солнце, детские голоса на улице, синее небо — все говорило о весне.
Я вывел Куницу и Кунака, они побегали, поиграли и пристроились на солнцепеке, забыв о сене и хозяине. Даже зажмурились.
За воротами послышались голоса. Шапошников крикнул через забор:
— Седлай, Михайлович, надо успеть!
— Ах, да! Ванятка Чебурнов. Сегодня суббота, он поедет в Лабинскую. И нужно успеть перехватить его. Новая война…
Сказавши матери, что скоро вернусь, я сунул за пояс револьвер, и мы четверо — с нами еще Кожевников и Коротченко — рысью пошли вниз по разъезженной дороге, уже заметно потемневшей.
…Чебурнов ехал барином. Хорошая сбруя, черно красная дуга, расписная кошевка на подрезах1. Конь бежал неспешной рысью.
Как же он испугался, когда четыре всадника остановили выезд! Закрылся руками и затих. Думал — конец.
— Слезай! — приказал Шапошников.
Ванятка перевел дух. Узнал голос и открылся.
— Слава те… — Он перекрестился. — Я ведь подумал: красные… Ты чо, Христофор, напужать задумал?
— Слезай — и в сторону. Проверим, что везешь.
— А по какому такому праву? — Чебурнов прищурился. — От какой власти? Чью, спрашиваю, власть сполняете?
— Свою власть, — нетерпеливо бросил Шапошников. — Ну ка, живей!
И сам соскочил с седла. Мы все спешились. Вылез наконец и колченогий, скинул тулуп. Сказал без зла:
— Да это что ж? Седни вы обкрадете меня, как банда. Завтрева я вас со своими суседями встречу. Самоуправство, граждане казаки, получается.
Василий Васильевич молча сгреб в сторону сено из кошевки, вытряхнул тяжелые мешки. Две шкуры зубров пали на снег. В третьем мешке были легонькие шкурки куницы.
— Ну, вот, — Шапошников глянул на меня. — У кого взял, Ванька?
— У того взял, кто стрелил. Тебе то что? — Чебурнов наглел с каждой минутой, он понимал, что прав у нас никаких нет.
— Конфискуем, — сказал Шапошников.
— В свою, значит, пользу? Это называется грабеж середь бела дня. В суд подам, комиссару Безверхому. А он и шлепнуть могет, особливо ваше благородие.
И оглядел меня злыми, жестокими глазами. Вспомнил, кто ему на браконьерской охоте ногу прострелил.
— Как же это выходит, господа княжеские управители? Кому ноне служите? — Он нагло глядел на нас.
— Народу, глупец, — крикнул Шапошников, раздражаясь. — Ты скажешь, у кого взял шкуры?
— И не подумаю. Ничо ты мне не сделаешь, Христофор. А ну отойди от возка! Свое добро везу, не краденое.
— Вези, Ванятка, вези. Только вот шкуры мы конфискуем, это краденое. И дальше будем так поступать, понял? Зубров бить запрещено, так и скажи своим приятелям. Их не словим, так тебя, перекупщика, побеспокоим. Любая власть зубра бить не позволит. Мы перед обществом в ответе за зверя. Грузи на вьюк, Васильевич.
Чебурнова мы и пальцем не тронули. Погрузили шкуры, вскочили в седла и повернули на Псебай.
Колченогий долго стоял на дороге, раздумывал над случившимся, гадал, куда теперь ехать — возвращаться или в Лабинскую. Все таки поехал дальше. Куниц продавать. И жаловаться, если найдет кому.
А мы ехали и скрывали смущение. Действительно, кто мы? Как нам действовать? Даже не могли решить, что делать со шкурами, пока Кожевников не предложил:
— Свезем их к станичному шорнику. Пущай на сбрую пустит, не пропадать же добру. И за работу себе чего то оставит. А сбрую мы заберем. Будут егеря — раздадим, всё не покупать.
Именно в этот день у нас зародилась еще неясная, не до конца продуманная мысль: а не создать ли нам свою Охоту, раз нет никакого другого хозяина? Кликнуть по окрестным станицам: так и так, кто желает записаться, может готовить для себя дрова, щепу, сено, даже охотиться на мелкого зверя. Но чтобы следили за порядком, охраняли зубров, оленей, туров…
События между тем развивались своим чередом.
Из Армавира к Дануте приезжали за лекарственными травами, привезли известие, что большевики создали там областной Совет. Вся степная Кубань воевала. Революционная армия медленно продвигалась с северо востока к городу, а белая армия Корнилова сделала рывок на юг и через Кореновскую и Усть Лабинскую — почти тем же путем, каким мы шли домой, — прорвалась в предгорную станицу Калужскую, где и соединилась с войсками Покровского, оставившего Екатеринодар.
Кто то привез из Екатеринодара газету «Известия областного исполнительного комитета Советов», она вышла в субботу 30 марта. Я читал ее. Крупными буквами под заголовком было напечатано: «Вся власть Советам!» А за лозунгом шла статья: «К населению Кубанской области» — призыв поддерживать Советы, бороться с контрреволюцией. Подписал воззвание комиссар Волик. На другой день пришел слух, его передавали почему то шепотком, даже испуганно: убит Корнилов…
Весна вплотную подступила к горам. Зазеленели верба и тальник по берегам Лабёнка. В светлом пока лесу прорезались первые цикламены. Данута хлопотала с утра до ночи, готовила свой женский отряд в первый поход за цветами, корнями и почками. Когда мы говорили о ее работе, она так и сыпала названиями — одно другого мудреней: скополия корниолийская, литрум, золототысячник, ботрихиум, петров крест… Всюду льется кровь и страдают люди. Кто облегчит эти страдания?
Комиссар лабинского отдела Безверхий вдруг прислал мне и Шапошникову предписание: 3 апреля к одиннадцати ноль ноль явиться в Армавир по заявлению гражданина Чебурнова. Торгаш все же написал донос!
Мы поехали на дрожках Шапошникова, прибыли к одиннадцати ноль ноль и нашли в доме станичного атамана такую сутолоку, столько народу, что добрых два часа безуспешно проискали Безверхого, которого никто почему то не знал. Лишь один бравый хлопец, весь увешанный оружием и набитыми сумами, на наш вопрос ответил голосом, привыкшим кричать «ура» и «даешь!»:
— Безверхий? Ха! Деж ему быть, как не на фронте! У Екатеринодара контру добивает.
Возвращаясь домой, мы всю дорогу проговорили о зверях и бывшей Охоте. Шапошников признался, что давно думал организовать общественную, Народную охоту, чтобы взять леса под строгий контроль. Еще при Временном правительстве он высказывался на областном съезде лесников, но съезд отверг его мысль: покушение на права станичников…
— Теперь область советская, — сказал я. — Новые взгляды.
— А что, можно предложить. Но я, Андрей Михайлович, сейчас не могу. Честно скажу: устал, боюсь сорваться и загубить идею. Переговоры лучше вести тебе.
— Почему не попробовать?
И тут же я вспомнил о Кухаревиче. Вдруг отыщу? Уж он то поможет! Непременно.
— Есть знакомые в городе?
— Есть. Помните егеря в Гузерипле и его жену? Правда, не знаю, где они сейчас, но поищу. Они подскажут, куда обратиться.
— Дам на всякий случай еще адресок. Коня поставишь, переночевать можно. Поезжай. А мы тем временем возьмем под контроль лесные дороги. Уговорю старых егерей. И по станицам проеду, беседу проведу.
В середине апреля я верхом выехал в Екатеринодар — снова через Усть Лабинскую, потому что все другие дороги были у белых и очень опасны. Выбитые из города отряды Покровского кружили за Кубанью. Ехал только днем и все время настороже. Моя егерская форма со знаками лесничего была своего рода защитой от нападения.
Дорога оказалась забитой народом. Одни возвращались в город, другие бежали из города. Никто меня не остановил, не спросил документов, которых, впрочем, у меня и не было, если не считать, конечно, диплома Лесного института.
Он меня и выручил, когда, долго путаясь по коридорам областного Совета, я показался кому то подозрительной личностью.
— Оружие есть? — Охранник в полувоенной форме взял меня за руку.
Я вытащил и отдал револьвер. Теперь меня держали крепче. Повели к коменданту.
Комендант, пожилой человек, с виду рабочий, недоверчиво повертел мой диплом, изучающе уставился в лицо. Револьвер лежал перед ним на столе. Спросил:
— Почему не сдали согласно приказа?
— Не знал приказа, оружие всегда при мне. Такая работа. В лесу, как на фронте.
— Что вы ищете в здании Совета?
Пришлось рассказать о беде с зубрами, о нашем желании взять охрану бывшей княжеской Охоты в свои руки.
Пожалуй, он не поверил. Революция, смерть, разруха, а этот ненормальный о зверях думает. Или за нос водит.
— Проводите его в лесной отдел, — сурово решил он. — И смотрите… Оружие останется у меня. Придете сюда, тогда и решим.
Меня повели в здание на Гимназической улице. Здесь тоже суетились люди, бегали из двери в дверь, громко говорили в телефон.
Принял меня ладного вида человек, крупный, широкогрудый, с лицом интеллигента. Представился:
— Постников, лесничий. Садитесь.
Я покосился на охранника и сел. Постников молча слушал минут пять, кивал, умные глаза его оттаяли, смотрели все более сочувственно. После моих слов: «до зубра, до заповедника никому, видать, нет дела» — сказал:
— Это не совсем так. Вы плохо информированы, коллега. — Тут Постников порылся в столе, полистал журнал, бумаги. — Вот послушайте. Немногим более месяца назад петроградский ученый Шеллингер ходатайствовал перед Народным комиссариатом просвещения РСФСР о необходимости учредить Государственный комитет охраны памятников природы и отдел охраны природы. Его предложение принято. Готовится декрет о заповедниках. Почетный академик Бородин вместе с заведующим Зоологическим музеем Московского университета Кожевниковым и профессором Шокальским организовали в Петрограде совещание при Постоянной природоохранительной комиссии Географического общества, и это совещание наметило заповедники первой очереди, в том числе Астраханский, Ильменский и Кавказский. В условиях гражданской войны, немецкой оккупации ряда областей! Как видите, о природе Советская власть не забывает. Скажите, что вы предлагаете?
— Объединить несколько десятков или сотен людей в лесных станицах, рассказать им о заповедности, дать возможность получать какую нибудь выгоду, которая не противоречит охране природы, и обязать хранить зубров, других зверей, сам лес до более счастливого часа.
— Кооперация? — Он произнес незнакомое мне слово с некоторой надеждой. — В этом есть резон. Объединить охотников в добровольный союз, поручить охрану. Что вместо жалованья?..
— Лицензии на отстрел серны, медведя, куницы, — быстро сказал я. — Отлов и отстрел волков. Лес для хозяйственных нужд.
Постников еще раз заглянул в мой диплом, потом с любопытством уставился на меня.
— Постойте ка. Вы служили в Кубанской охоте?
— Служил.
— Кто то мне о вас рассказывал… — Он погладил двумя пальцами белый высокий лоб. — Да, да…
И, подвинув телефон, завертел ручкой «Эриксона». Сказал в трубку:
— Товарищ Вишнякова? Здравствуйте. Постников из лесного отдела. По моему, у нас в Совете есть кто то близко знакомый с бывшей Охотой великого князя. Как?..
Он слушал и все более дружески смотрел на меня. Что то записал. Сказал спасибо, попрощался и положил трубку.
— Я говорил с заместителем председателя областного исполкома Вишняковой. Вам знакомо имя Екатерины Кухаревич?
— Кати? Ну как же!
— Так вот, мы сейчас попробуем отыскать ее.
— Знаете, — я даже встал от волнения. — Ведь я и в город поехал с надеждой увидеть именно Катю и ее мужа. Нам так много нужно сказать друг другу!
Минут через сорок мы с провожатым шагали по Красной улице, вошли в парадный подъезд городской больницы, товарищ пошел искать Катю, я стал у стенки; увидел длинный коридор с койками в три ряда, услышал стоны. Меня мутило от запаха карболки и хлороформа. Вдруг из этого ада выплыла Катя с измученным, постаревшим и серьезным лицом. Она была в стареньком тяжелом платье, в красной косынке, какая то незнакомая. Увидев меня, просияла. Мы обнялись, поцеловались.
— Гора с горой не сходятся… — сказала она, стараясь не заплакать при людях. — Как вы там?
— Саша? — спросил я. — Где он, что с ним?
— В Новороссийске. Недавно был здесь, помогал отвоевывать город. Опять ускакал. А у меня заботы свои. Тиф у нас.
Она выглядела страшно уставшей, занятой. Как после выяснилось, Катя занимала пост заместителя заведующего — или начальника — отдела здравоохранения в Совете. Мы договорились встретиться вечером, Катя дала свой адрес. Подумала, сдвинув брови, сказала:
— Нет, не так, вечером тебе нельзя выходить. В городе опасно. Знаешь, всякие элементы, грабители, потом этот подпольный «Круг спасения Кубани» из офицеров. Да и наш главком Сорокин, кажется, очень склонен к авантюрам. Иди сейчас к Постникову, он выпишет тебе мандат. А завтра… Ну, часов в шесть утра?
Около нас уже стояли люди, все они ожидали Катю. Она протянула мне руку. От дверей я видел ее еще с минуту, как шла и на ходу читала бумаги, отдавала распоряжения, и была в ней, маленькой, измученной, такая воля и энергия, что я и пожалел ее и залюбовался ею.
Постников встретил меня совсем дружески, заставил подробно рассказать о плане кооперации, сам посоветовал, как создать организацию из надежных лиц, выработать устав, права и обязанности ее членов.
Мандаты он выписал на Шапошникова, которого знал, и на меня.
— Вам еще надо договориться о праве ношения оружия. Сейчас строго. Вот вам адрес и моя записка в военный отдел. Патроны у нас на вес золота. Не сможем выдать. Перед отъездом заходите, еще поговорим.
До конца дня я пробыл в военном отделе и после недолгих переговоров получил десять подписанных, но не заполненных бланков на право иметь винтовку. Комиссар Волик, принявший меня на пять минут, ворчливо сказал:
— Знаю о вас по рассказам товарища Кати. Иначе бы… Прошу не забывать, что в ваших лесах могут появиться бело зеленые. Да и Покровский. Понимаете?.. Надеюсь, вы не протянете им руки.
Револьвер мне вернули. И даже посоветовали быть настороже, если окажусь ночью на улицах города. Я поспешил к знакомым Шапошникова и только с рассветом пошел в центр, где на Екатерининской улице, рядом с кинотеатром со старым названием «Мон Плезир», квартировала Катя. Весь этот дом занимали работники Совета, у входивших проверяли документы.
Катя жила в небольшой комнате. Она уже встала, приготовила чай, усадила меня за стол. И начала рассказывать. Тогда от речки Кочеты, где мы расстались, она проехала спокойно до самого Екатеринодара, но первый же патруль белых на улице остановил ее и арестовал. Три дня провела она в тюрьме. Выпустили. Ее спасли документы военфельдшера.
— И очень вовремя, — без улыбки сказала она. — Наши как раз подступили к городу, белые при отходе расстреляли всех узников без разбора, тридцать заложников увели с собой. Ну, а вскоре я отыскала Сашу. Он был в первой колонне наших войск, которые наступали со стороны Крымской. Худой — ужас! Одни глаза да нос. Мы всего два дня пробыли вместе. Умчался в Новороссийск.
— В Новороссийск?..
— Да. — И, понизив голос, добавила: — Там сложнейшая обстановка! И чтобы не забыть: твой недруг Керим Улагай объявился.
— Где он?
— Отсиживался в ауле Суворово Черкесском, а когда наши пошли на город от Новороссийска, поднял восстание. Его молодчики вырезали в окружающих селениях всех, кто сочувствовал Советской власти, и ушли в горы у Горячего Ключа. Имей это в виду. Горные тропы Улагай знает!
— А его брат?
— Старший? Командует дивизией у Деникина. Вернее, командовал. В последних боях ранен в живот, отлеживается в госпитале. О, этот еще более опасен. Вообще, Андрей, большие испытания впереди! Мы, в сущности, окружены. Деникинцы заметно набирают силу. А в наших рядах не очень многолюдно. Потери огромны. И тебе, Андрей, пора выбрать, с кем ты и против кого.
— Я выбрал, Катя.
— Зубров?
— И новую власть.
— Вот это ответ! — Она обрадованно встала. — Очень хорошо! Да, чтобы не забыть… На днях будет объявлена всеобщая мобилизация. И твои планы могут рухнуть без тебя и твоих друзей. Хотя бы пятерым егерям надо остаться для охраны Кавказа. Иначе никакой надежды на заповедник. Я постараюсь договориться в военном отделе. А теперь поведай, как у тебя. Что Данута? Отец, мать?
Она радостно удивилась, когда узнала, чем занимается Данута.
— И ты молчал? Такая удача! Мы будем забирать все ее травы. Так и скажи. Даже платить сможем, хотя… Ты знаешь, мы работаем без всякого жалованья, поэтому вряд ли сможем. Ты видел, что творится в больнице? Ничего нет. Врачи сбежали. Всё, Андрей. Идем. Сделаем доброе дело для твоих зубров.
Вместе с ней я вновь оказался у комиссара Волика.
— Фамилии ваших егерей? — Комиссар даже не глянул на меня.
— Телеусов, Кожевников, Шапошников…
— И Зарецкий, — подсказала Катя. Через стол взяла из под рук комиссара подписанные бумаги. — Ты сделал добро для Кавказа, товарищ Волик, спасибо. Кавказские егеря — с нами.
Подталкивая меня к двери, она вышла.
— Бери. Это освобождение от мобилизации. Работайте спокойно. Ты слышал, что я сказала комиссару?
— Слышал. Так и будет.
— Успеха тебе и Дануте. Будем надеяться, что не в последний раз видимся.
Через пять дней я приехал в Псебай.
Весна здесь позеленила и украсила улицы. Горы звенели птичьими голосами. Запах свежести плыл от леса.
3
Данута с женщинами из аптечного отряда ушла в горы. От Шапошникова меня ждала весточка. В записке сказывал: «Вдвоем с Коротченкой выехали по Лабёнку. Осмотрим дорогу и мосты. Задержимся на Умпыре, если сумеем проехать. Телеусов с племянником отправились на Гузерипль и Молчепу, Кожевников и Седов обещали провести работу в Сохрае и Даховской, видимо, заглянут на Кишу. Ждем на Умпыре с новостями».
За два вечера я встретился с десятком знакомых псебайцев. Разговор шел о Народной охоте, о кооперативе. Я уже знал, что в Псебае все спокойно, передела земли никто не требовал, все осталось, как было. Спокойствие в Псебае помогало моему предприятию. Почему бы не заняться кооперативом? Но что то мешало, это я почувствовал сразу. Земляки мои слушали и помалкивали, вздыхали.
— Власть то разрешила? — спросил один.
Я показал мандат.
— А если она упадет, эта власть? — задали вопрос.
Вот в чем дело! Если Советы не удержатся, то за кооператив — порождение Советов — придется нести ответ. Боялись. Не верили, что пришла настоящая власть. Вдруг Кубанская рада, тот же Деникин… И — к стенке.
Словом, на первых собраниях охотники согласия не дали. Без результатов.
Тогда я строго объявил:
— Предупреждаю: в лес с винтовкой не ходить! Нас хоть и мало, но зверя в обиду не дадим.
Лишь на третьем собрании в кооператив согласились вступить четверо. Среди них — молодые братья Никотины, два лесных следопыта. Они тут же получили карту с участком для охраны по левому берегу Уруштена и лицензию на право охоты и отстрела за сезон трех косуль и медведя, конечно, за границей бывшей Кубанской охоты.
Слух об этом прошел по Псебаю, и вскоре ко мне домой пришли сразу семь человек. «Правление» вроде бы обрастало людьми. Хоть и небольшая, а все же помощь.
Прошла первая неделя мая. Данута вернулась. Она ласкала Мишаньку, вздыхала и гасила улыбку.
Дома спросила:
— Ты собираешься в горы?
— Через день два.
— Я поеду с тобой. Проводишь до моих аптекарей, они работают за эстонским поселком. Эстонки давно знают толк в травах, но у них все это с мистикой, с тайнами, как волшебство. Есть, например, наговор в путь дорогу с одолень травой… — И, сдвинув брови, она произнесла нараспев и вполголоса: — «Одолень трава! Одолей ты злых людей, лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Одолей мне горы высокия, долы низкия, озера синия, берега крутыя, леса темныя…» Ты знаешь, что это за одолень? Кувшинки озерные, по нашему — лилии.
Вот тут то я и вспомнил, что Улагай близко. Но Дануте не сказал, не растревожил. Провожу и все тропы осмотрю. Осторожность, и еще раз осторожность!
— Найду кувшинку, положу тебе лепестки в кармашек, и никакие злые люди моего мужа не тронут, — задумчиво произнесла Данута.
Читает она мои мысли!..
Выехали, как ездят на фронте: Василий Никотин сажен на двести впереди, с винтовкой на руке, потом мы с Данутой, ловко сидевшей на Кунице (мы все таки поменялись лошадьми, Кунак для нее немного высоковат), а сзади, как охрана, ехал Саша Никотин и еще один егерь.
Ночевали недалеко, на лесопильне, собрание провели, мужиков тут осталось всего одиннадцать. Они согласились вступить в охотничий кооператив, только патронов и пороху запросили.
И в эстонском поселке, где Дануту хорошо знали и привечали, состоялся разговор о кооперативе и о возможности проникновения в заповедник белых. В аптекарской караулке, куда прибыли на другой день, я потолковал с двумя старыми казаками, которые охраняли женщин, попросил быть настороже и только после этого отправился с братьями Никотиными обследовать тропы выше Уруштена, чтобы убедиться, нет ли поблизости чужих.
В горах лес едва зазеленел, хорошо просматривался. Вскоре мы убедились, что ни одного человеческого следа поблизости нет. Никотины остались наверху искать себе место под лагерь, а я вернулся к женщинам и Дануте, чтобы оттуда поехать на Умпырь, где меня ждал Шапошников.
«Команда» Дануты работала. Под навесом уже сушились травы, разные стебли корневища. Данута шутила, охала, что нигде нет одолень травы, выглядела спокойной, сильной. На поясе носила браунинг — мой подарок.
Я отправился по знакомой тропе к Балканам.
Чаще всего егеря бывали здесь, у висячего моста через Лабёнок, яростно бившийся о каменные берега ущелья. Наша обжитая тропа.
Мостик висел ржавый, почерневший. Под ним грохотала река. Рядом чистая тропа. А на ней след двух подкованных лошадей. След Шапошникова и Коротченко.
Я спешился, пустил Кунака на зеленый бережок, хотел было пройти по мостику на ту сторону, но остерегся: прогнили доски, опасно. Обернулся, глянул на коня и тотчас сбросил со спины винтовку: Кунак стоял, выставив уши, и глядел на трону, назад. Река приглушала все звуки, но конь то почуял! Я стал за камень. И не напрасно. Показался один всадник, за ним второй. Ехали беспечно, бросив поводья. Вот они уже близко. Остроконечная бородка, веселое лицо. Телеусов!..
Он упал с седла в мои объятия. Друг любезный!..
— Откуда вы?
— С самого Гузерипля, почитай. Прошлись немного по Кише, там есть тропа, ну и наскочили на ребят Никотиных, они сказали о тебе. Как не повидаться! Вышли напрямки, через перевальчик, благо снега там немного. Ты живой здоровый?
Завечерело. Ущелье затянуло туманом. Не сговариваясь, расседлали коней, нашли свое старое пепелище и поставили костер. Племянник Телеусова увел коней на лужок, замеченный саженях в полтораста.
Мостик мы сильно раскачали. Вроде ничего. Скрипит, но держится. Власович обвязался веревкой, хотел идти. Только ступил, как вниз полетела доска. Вот, нельзя. И мы вернулись назад.
Уселись у костра, погрелись, взялись за чан, особенно вкусный после жесткой солонины, стали вспоминать довоенное время. Я рассказал об Улагае, Семене Чебурнове и его брате — колченогом. Телеусов кивал, смотрел задумчиво, вздыхал. Нету покоя на Кавказе! А с врагами, что ж… Привычное дело. Встретим, если надо.
Сделалось морозно и темно. Накинули бурки. Костер разгорелся. Так и уснули у огня, привалясь друг к другу. А с рассветом ополоснулись в ручье, поели горячего, оглянулись на мостик слева и потянулись к перевалу. Знакомые, дорогие места. За вторым перевалом — кордон Умпырь.
Шапошникова с Коротченко на кордоне не оказалось, но по всем приметам они жили тут не один день. Дом протоплен, еда приготовлена. Куда то отъехали.
Мы отдали коней хлопцу, и он повел их на выгревы, где зеленела трава. А сами прошли шагов триста на гору и поднялись на вышку, устроенную еще до войны на старой огромной сосне.
Эко нам повезло! Сразу увидели зубров. Два стада отдыхало за рекой в редком грушовнике. Еще одно — левей, на спуске Сергеева гая. Лежали, пригретые солнцем. Снизу из долины хорошо видать все горные склоны. Взялись считать. Один, другой, третий. Сошлись на том, что зубров здесь сто одиннадцать. При довоенном подсчете было сто семьдесят девять. Мрачноватая статистика.
Вот тогда Алексей Власович и сказал:
— Слышь ка, на Молчепе я нашел только одно стадо. Семь штук, из них один теленок.
При Кухаревичах там паслось тридцать девять.
Главное дело нашей жизни заметно шло к закату. Война. Все та же война. Она уже закрывала небо над Кавказом, но и до того успела уполовинить зубриное стадо. Что дальше? Как сохранить зверя?..
Подавленные, мы молча возвращались на кордон. В чащу леса, откуда вдруг донеслись голоса, звон стремян, вошли скрытно и тихо. Не двое там… Сняв с плеча винтовки, мы осторожно шли от дуба к дубу. И, лишь увидев на крыльце черноволосого Шапошникова, вздохнули свободно и пошли полным шагом.
Шапошников присел на крыльцо, закурил. Заметив нас, обрадованно взмахнул руками.
— Где вы пропадали? Заждались…
В сенцах стояли сложенные снопом винтовки. Семь или восемь. Как на фронте.
— Было дело? — спросил я.
— Еще какое! Казаки устроили гай на зубров по реке Бескесу, вот до чего обнаглели! Из Преградной, с Урупа собрались. Сперва выследили быков, потом собрали человек до двадцати и пошли на них. Всю охоту мы не видели, да и не хотели видеть, куда нам с такой оравой биться. А восьмерых застукали в засидке2. «Руки вверх!» — оружие и коней поотобрали, и валяй топай из пределов Народной охоты.
Я представил себе Шапошникова и Коротченко в лесу против жадных до крови, озверевших восьмерых. Смело действовали!..
— Зубры пострадали?
— Двух они успели завалить. А в гай попало семнадцать, их гнали на выстрелы. Не подскочи мы, могли уполовинить стадо. Ой, беда, Михайлович! Идти в Преградную агитировать нам нельзя. Озлили казаков. Но и они поостерегутся за Большую Лабу ходить.
4
Теплый май пришел и на высоты в верхнем течении реки Шиша, что впадает в Кишу. Дубовые и грабовые рощи стояли тут полупрозрачные, юно оголенные, но на южных покатостях деревья уже бросали густую тень, а травы поднялись на добрую четверть. Всюду запахло весной, цветами, устойчивым теплом. Везде журчала вода. Глубокий покой стоял в этой глухомани. Казалось, весь мир радуется солнцу, все в улыбке и нет места ни злу, ни беде.
На стоянке у Козликиной поляны Шапошников пошел было к реке, но вернулся и поманил нас. Шагов за сто крикнул:
— Вы только гляньте, что они тут наделали!
Через редкий лес и поляну шла крепко утоптанная дорога аршина3 в три шириной, уже подсохшая и довольно ровная. Это натоптали зубры. Сколько их прошагало здесь?
— К солонцу. — Телеусов показал на ручей, окрасивший камни в ржавый цвет. Ручей вкатывался в речную извилину, возле которой и обрывалась дорога. — Гляньте, тут и свежие следы. Весной им такая водичка особливо по душе: трава молодая, сладкая, да и матки вот вот разрешатся, соль дюже нужна им в это время.
За три дня ходу по тропам скального района мы увидели довольно много оленей и серн, туров на каменных хребтах. Раза четыре в бинокль ловили вдалеке черные силуэты зубров то на опушке леса, то в молодом папоротнике. Уже за княжеским балаганом подняли стадо голов в пятнадцать — все зубрицы с однолетками. А к исходу дня заметили и дымок над кордоном.
Василий Васильевич Кожевников в расстегнутой телогрее, разморенный теплом, сидел на крыльце, а рядом скорым шагом ходил туда сюда неизвестный нам человек в военном кителе без погон, в сапогах, коренастый, широкоплечий и, судя по его движениям, очень нервный. Он непрестанно говорил, помогая себе жестами, забрасывал руки за спину, прижимал к лицу. Что за добрый молодец заявился к нам?
Увидев караван, Кожевников бодро поднялся, захватил огромными ладонями бороду и протащил ее через ладони, спрямляя и причесывая. Незнакомец резко повернулся, по губам его я увидел, как спросил нетерпеливо: кто такие?
Кожевников что то коротко ответил ему и двинулся навстречу.
— Знал, что возвернетесь сюда, — прогудел он. — И сюрприз для того случая приготовил. Да и вы — смотрю и не верю, — будто с войны идете. Вона, сколь у вас коней, оружия! Пушки еще не хватает.
Незнакомец стоял рядом. Перехватив мой взгляд, щелкнул каблуками.
— Задоров, Борис Артамонович. Честь имею!
— Вы офицер?
— Бывший прапорщик. Одиннадцатая Новгородская стрелковая дивизия.
— Почему же бывший? Офицерский корпус еще существует. У Деникина.
— С ними покончено. По крайней мере, для меня. Нет прапорщика. Перед вами просто человек, ищущий покоя и труда.
— Все мы ищем и то и другое.
Тем временем расседлали коней, сняли вьюки, занесли в помещение винтовки. Загон с молодой травой манил уставших лошадей. Они так и кинулись к широкому проему в жердевой ограде.
— Чем порадуешь? — спросил я Кожевникова.
— А сколь ты хочешь? — в свою очередь спросил он, зная о чем речь.
— Чтобы побольше ста… Помню, было девяносто шесть.
— Нет, Михайлович, этого не обещаю. Чего нет, того нет. Размножались, конечно, и без нас. Но такие годы, сам знаешь. Вчерась пошел в сторону Сохрая, два шкилета белеют в лесу. Прошлого, видать, году. В общем, чтобы не дразнить тебя, скажу. Насчитал я зверей всего семьдесят семь. Може, и не всех узрел, но мы вдвоях считали, у Бориса Артамоновича глаза помоложе, подправлял.
Итак, можно подводить черту.
Всего на заповедной территории к лету 1918 года осталось двести двенадцать зубров, менее половины того стада, которое мы опекали до 1914 года. Мы ожидали, что зубры без защиты не расплодятся, станут добычей браконьеров. Но чтобы так… Больно и тяжело.
Немного позже, уже в помещении кордона за чаем, Василий Васильевич сказал:
— Да послухай ты мово помощника, Михайлович! Сидит как на иголках, так и ест тебя глазами!
— Как вы попали сюда? — спросил я новичка.
Он вскочил, стиснул ладони. Красивый крепкий хлопец, похоже, из северной Руси — такой румяный и светлоглазый, волосы мягкие, русые. Добрыня Никитич. Но очень порывистый, издерганный.
— Четыре года я воевал. Почти четыре. В Пруссии. У Брусилова. Потом пятился перед немцами по Украине, ходил в атаки по крымским степям, позже — в Добровольческой, перешел к Автономову, сиречь к красным, угодил в плен к Деникину, был, можно сказать, расстрелян, чудом остался жив. И вот тогда сказал себе: довольно! Не пролью больше ничьей крови. Не для того рожден! Неужели на свете не осталось места, где можно жить спокойно, работать, пахать землю, пилить дрова, улыбаться детским шалостям? Пошел куда глаза глядят. Вы не представляете, как я крался по Кубани, избегая встреч с людьми. Не буду об этом. Оказался здесь, в горах, дней десять бродил по чаще, оглушенный тишиной, спал на голой земле, что ел — не помню. И понял: вот она, мирная земля.
— А ведь пропал бы ты в этой благодати, если б я не нашел… — Кожевников со смешком огладил свою бороду.
— Да, это так. Я двое суток тогда ничего не ел, ослабел и едва тащился с горы на гору. Боялся заглянуть на сутки вперед.
— Он тащился, а я за им двигался, — пояснил егерь. — Думаю, что за фигура такая, чего здеся ищет?
— Вот и оказался на кордоне, понял, что такое доброта, не исчезли она. На коленях просить буду: возьмите в охрану, в лесники, просто в работники, но чтобы здесь, подальше от злого, страшного мира…
Он и впрямь мог упасть в ноги — так издерганы были его нервы.
— У вас есть специальность? Кроме военной?
— Взят на фронт из Петроградского университета. Историк.
«Не много», — подумал я и переглянулся с Шапошниковым. Тот улыбался. Задоров и мне понравился. Понять его состояние было не трудно. Все мы временами испытывали нечто подобное. Смятение, неустроенность в потрясенном мире, полная беспомощность…
— А что, давай оставим Артамоныча, — предложил Кожевников. — Пущай живет тута, на Кише. И мне есть с кем слово промолвить. И охрана все же, винтовку знает, только еще не понял, что и винтовка могёт на доброе дело сработать.
— Ни жалованья, ни одежды, — сказал я.
— Ничего не прошу! Огород здесь есть, руки у меня есть, с голода не умру. Лишь бы дело какое. И тишина.
— Хорошо, Задоров. Лечитесь тишиной, постарайтесь выбросить все плохое из памяти. Но мы сами не уверены в своей судьбе, как и в судьбе зубров. Очень может быть, что придется защищать зверя и себя с оружием в руках.
— Готов!!!
И столько в слове этом, в тоне, каким он произнес его, было молодой отваги, что все улыбнулись.
Назавтра Телеусов с племянником поехали домой за продуктами, решили пригнать сюда корову, телку и заняться привычным делом: посеять брюкву, свеклу, картошку для себя и для подкормки зубров зимой, накосить травы на сено, наблюдать за стадами. А мы занялись другой работой: стали поправлять изгороди на двух загонах, мостики через реки и тропы, здание кордона.
Новичок — ему было немногим более двадцати — трудился с таким подъемом, что любо дорого, до поту. Он снимал китель и застиранную рубаху и работал не разгибая спины. Даже комары ему были нипочем. А по вечерам лежал на топчане за кордоном, где ветерок, разглядывал темное звездное небо, что то шептал, похоже, стихи.
Телеусов вернулся через неделю, какой то пришибленный, угрюмый. Привел корову, двух коней с вьюками. Знаком подозвал Задорова, сунул ему постельное белье, подушку, одеяло, смену исподнего, даже шапку не забыл.
— Благодарствую! — коротко произнес Борис, явно смущенный вниманием. — Отработаю…
— Ишшо чего! — недовольно буркнул Алексей Власович и вышел, поманив меня за собой. — Кланяться велела. Письмо вот.
— Ты побывал у наших?
— Ну а как же? Услышать это не то что увидеть. А разговоров кругом!.. Твои все живы здоровы. Читай, опосля поговорим.
Данута писала, что вернулись они из лесу в Псебай и уже на другой день подводой отправили в Екатеринодар все лечебные травы, какие заготовили. Мишанька весел, здоров, все спрашивает обо мне. Как же: заявился папаня и сразу исчез… Отец и мама меня обнимают, очень хотели бы видеть. Но просят меня остаться в горах хотя бы на месяц, потому что здесь безопаснее, чем в любом другом месте. Все чаще видят они чужих всадников возле станицы, все настойчивей эти люди ищут чего то по дорогам. Псебайские жители побаиваются непрошеных гостей, отпора дать не могут, все только и заняты своими домами да огородами, как в крепостях сидят. Говорят, что дорога на Лабинскую уже травой заросла… А отец приписал о других новостях. В Лабинской у ревкома нет сил поддерживать порядок, в иных местах и ревкомов нет, новая власть только в городах, но и там порядка немного. Белые кружат возле Екатеринодара, их полно в лесах за Кубанью. Что то страшное назревает.
В Ростове немцы. Добровольческая армия растет, штаб ее в Таганроге, но нацелена армия на Тихорецкую, которая связывает Кубань с Царицыном; оттуда поступает вооружение для полков Советской власти.
На Тамани — восстания по станицам под руководством офицеров, этот огонь перебросился туда из за Кубани, раздувал его наш недруг Керим Улагай. Где этот бравый полковник появится завтра — сказать трудно. Старший его брат снова командует дивизией у Деникина. Выздоровел…
Как я догадался, осведомленность моих родных исходила от Кати. Она писала Дануте, благодарила ее и всех женщин за лекарства. Тот же курьер из Лабинска привез все эти подробности в Псебай.
Кубань полыхала в боях. Трудно было понять, где фронт и существует ли он в том понятии, какое придают ему военные. Слоеный пирог… Пошли слухи, что деникинцы взяли Тихорецкую. В самом Екатеринодаре голод. Страшное время!
Второе письмо, запечатанное, вложенное в первое, адресовалось лично мне. На конверте Катя так и написала: «А.М.Зарецкому». Что это означало?
Разорвав конверт, я понял: она просто пересылала мне письмо Саши к ней из Новороссийска, на страничках которого он рассказывал о положении в Черноморской области.
Тоже вести малоутешительные. Саша откровенно признавался, что Новороссийск почти отрезан от Екатеринодара, Таманская красная армия заперта в Славянской и приняла решение, обходя мятежную Кубань, пробиваться берегом моря в Туапсе, а оттуда в Майкоп, Армавирскую и далее на восток к своим.
«Не исключено, — писал Саша, — что и мы отойдем в горы, организовав Черноморскую партизанскую группу. Знание этого района и горных троп через перевал может пригодиться. И хотя центр партизан намечен в другом месте, думаю, что смогу побывать и у того кордона. Дай знать Андрею».
«Тот кордон» — это, конечно, Гузерипль, где когда то жили Саша и Катя.
Письма заставили подумать!
Война в горах расширяется. Если план Саши удастся, он со своими отрядами окажется в пределах заповедной Охоты, вернее, на ее западной границе. Плохо или хорошо? Сказать трудно. Но партизаны все же заслонят одну сторону гор от улагаевцев.
Чтобы найти связь с Кухаревичем или его командирами, нам надо изредка наведываться в Гузерипль. Вот первое, что пришло мне на ум.
Обо всем этом я рассказал своим егерям.
Однажды всем гуртом, хорошо вооруженные, мы заявились в поселок Сохрай. Собрали угрюмых, замкнутых казаков. Христофор Георгиевич объявил, что к ним прибыл один из летучих отрядов по охране зубров, который просит граждан казаков не охотиться на зверя, не заходить в пределы Народной охоты, которая организована, чтобы сохранить зверя.
— Вопросы будут? — спросил он под конец.
Толпа молчала, казаки нещадно курили, выглядели растерянными. Наконец бородатый старик спросил:
— Я извиняюсь, конешно, но для какой же такой власти вы готовы в казаков стрелять, чтобы зверя охранить? Кому тех зубров доставляете, ежели так можно спросить?
— Не доставляем, а сохраняем, старина. Для нашей с тобой отчизны, для России.
— Дак России то вроде уже немае. Объявились две власти зараз. В Екатеринодаре она прозывается Северо Кавказская, а ишшо и Советская Республика, ежели, конешно, я не перепутал. А до того Кубанская рада. У нас есть казаки, которые в этой раде. А есть мужики, которые в Республике. Вчерась вон Тихон из Армавирской прибыл и сказывал, что Совет оттудова уже убрался аж на станцию Овечка. И рады что то не видать. Кому же зубры, объясни ты мне?
Шапошников, а потом и я долго рассказывали о ценности зубров, о национальной гордости России, сохранившей этого зверя, о нашей роли в охране природы, но слова и доводы будто уносил ветер. Не тем головы заняты… Лица слушателей выражали либо сомнение, либо насмешку. Только угроза возмездия могла в это лихое время остановить желающих поохотиться.
С тем мы и отъехали.
В начале августа я собрался тайно поехать в Псебай. Но Кожевников не отпустил меня одного. Ни слова не говоря, он оделся, седло на конь, винтовку за спину и прежде меня выехал на тропу.
Шли малоизвестной дорожкой западнее горы Тхач, минуя Богаевскую, спали в густом лесу, осторожно ехали весь день и загадали пробраться прямо к задам своего огорода на нашей улице. Прибыли уже потемну. Василий Васильевич отошел на разведку, а я с Кунаком и его конем в поводу тихо прошел через огород к себе во двор, осмотрелся и постучал в окно спальни.
Голос Дануты тотчас спросил из за ставни:
— Кто?
Видно, она не спала.
Узнала меня, загремела запором. Бросилась с крыльца, зашептала, зацеловала. И пока я устраивал коней, не отходила ни на шаг. Здесь же топтался отец, запрятавший револьвер за борт мехового жакета.
— Семен Чебурнов в станице, — сказал он. — Постережемся. Не будем зажигать огня.
— Что слышно еще?
— Говорят, бои у самого Екатеринодара. И у Тихорецка. Почти вся Кубань под Деникиным. Так что твои мандаты и прочее… Чебурнов снует взад вперед, все тобой интересуется.
Днем Данута сходила к Кожевникову на соседнюю улицу. Бородач колол дрова у сарая. Воткнул в колоду топор, прошел с ней в дом. Сказал тихонько:
— Жена Ваньки Колченогого заходила, спрашивала, где молодой Зарецкий. Я ответствовал, что он вроде у добровольцев воюет. С тем и ушла. Семен делает вид, что к войне непричастный, но от дружка — Улагая — к нему гости приезжают. А зачем?.. Так вот зачем: слышал я, что есть будто бы приказ генерала Покровского. Он приговорил Андрея к смерти, повелел разыскать его и исполнить приказ. За что? А за стычку возле Усть Лабинского моста, где мы троих евонных вояк уложили. Да ты не бойся, не бледней, все уляжется. Что он нам, этот генерал? Какая ишшо власть? Но я так думаю: ему здеся нельзя оставаться. В лес, от греха долой. Поторопитесь, одним словом. Там спокойней, сам себе хозяин. Да и мы рядом с ним. Не один все же.
Договорились уезжать через два дня.
В тот же вечер к нам требовательно застучали. И пока отец вел разговор через закрытую дверь, я вышел во двор, взял Кунака и тихо ушел в лес за огородом. Вернулся только в полночь, у нас, конечно, не спали, возбужденные визитом двух офицеров. Отец открыл им дверь, провел в комнаты. Капитан и прапорщик из Добровольческой армии вели себя учтиво, сказали, что хотят видеть хорунжего Зарецкого, и выразили удивление словам отца и жены, когда те ответили, что два месяца семья не имеет от него вестей. Они, видите ли, желали заполучить боевого офицера в свои ряды. Теперь, когда предстоит историческая миссия разгрома Совдепии и поход на Москву…
Вот как! На Москву… О приговоре Покровского, конечно, ни слова.
Под утро на улице совсем рядом захлопали винтовочные выстрелы. В нашей зале посыпалось битое стекло. Две пули пробив ставни, впились в стену и в буфетную дверцу. Отвечать? Но тогда в опасности уже вся семья! Мы с отцом сдержались. Еще пять или шесть пуль тупо ударились в стены снаружи. Ржали кони, слышалась команда. Это уже не те учтивые деникинцы, что приходили накануне, хотя связь их была несомненной.
Как раз тогда мы и решили, что Дануте с Мишанькой оставаться дома тоже опасно. Мама соглашалась и плакала. Она собирала вещи так, словно мы уезжали навсегда.
Перед рассветом, по холодку пришел Кожевников. Сказал, что и его дом обстреляли. Отряд белых казаков еще с вечера появился во дворе у Чебурнова. На дорогах караулы. Потом отряд куда то исчез.
Две лошади Василия Васильевича уже стояли в лесу. Он же вывел оседланных Кунака и Куницу. Уложили вьюки. Подняли сонного Мишаньку, одели. Мальчик ничего не понимал — ни этих тихих и спешных сборов, ни бабушкиных слез, ни бормотания растерянного деда, когда тот целовал его и прощался с нами.
Если казаки караулили, то не на тех дорогах.
Чуть рассвело, а мы уже были высоко над Псебаем. Сын дремал у меня на руках, я с трудом успевал отводить от него ветки, тяжело повисшие над тропой.
1 Кошевка на подрезах — легкие санки, окованные по низу, чтобы не скатывались по льду в сторону.
2 Засидка — засада.
3 Аршин — русская мера длины, равная 0,711 метра, применявшаяся до введения метрической системы.
|
|
современные границы Кавказского заповедника старинные карты: платные и бесплатные |
