М.В. Покровский

Из истории адыгов в конце XVIII — первой половине XIX века

Очерк второй. Поселение Черноморского казачьего войска на Кубани

Перейти к содержанию книги

Ближайшим соседом адыгов к началу XIX в. являлось черноморское казачество, которое в 1792—1793 гг. было переведено на Кубань из Правобережной Украины для охраны новой русской границы, установленной мирным договором с Турцией в 1791 г.

Прежде всего необходимо заметить, что вопреки довольно широко распространенному в исторической литературе мнению Прикубанье для бывших запорожцев, вошедших частично в созданное в 1787 г. Черноморское казачье войско, вовсе не было той неизвестной территорией, куда они переселялись, якобы почти совершенно не ведая, что их там ожидает.

Уже в 1745 г. правительство Елизаветы Петровны, опасаясь, что наличие большого количества запорожских казаков, занимавшихся рыболовным промыслом на восточном побережье Азовского моря, может вызвать нежелательные осложнения с Турцией, направило запорожскому кошевому атаману указ, в котором писало, что запорожцы живут «по Кубанской стороне моря в шишах, где и стоят немалыми ватагами, и с чего-де опасно, как бы запорожские козаки не могли отвагою учинить проезжающим сухопутно и на судах каких обид, а кубанским людям в рыбном отправлении по учиненной между обеими империями какой в дружбе холодности, а паче напрасных ссор; ... определено: чтоб вы для рыбных ловель по Кубанской стороне моря не в принадлежащие Российской империи места отнюдь не въезжали и тем кубанцам, яко соседним людям, обид не чинили и ссор с ними не имели... и для того построенные шиши все сжечь».

Как и следовало ожидать, требуемых правительством результатов этот указ за собой не повлек и проникновение запорожских казаков на Кубань по-прежнему продолжалось. Вслед за ними во второй половине XVIII в. потянулись сюда купцы и городские мещане, организовавшие на восточном побережье Азовского моря рыболовные и рыбоспетные заводы задолго до официального перехода устьев р. Кубани и Таманского полуострова под власть России. Число этих заводов перед переселением на Кубань Черноморского казачьего войска было довольно значительно, и обслуживались они наемными рабочими из беглых русских, украинских и польских крепостных крестьян, вошедших затем в состав войска.

Некоторые из заводов принадлежали даже целым купеческим компаниям, владевшим крупными капиталами, и были весьма солидно оборудованы. По поводу самочинного захвата черноморскими казачьими старшинами — капитаном Данильченко и поручиком Поливодой в 1792 г. одного из этих заводов, принадлежащего симферопольским купцам: Хас Давидовичу, Давиду Якубовичу и Якову Давидовичу, возникла даже целая переписка. Пострадавшие купцы требовали от войсковых властей не только уплаты им стоимости «заграбленного-оборудования завода, но и возбуждения судебного преследования против указанных старшин, нанесших им при захвате завода оскорбления действием».

Отсутствие документальных данных не позволяет, к сожалению, выяснить характер отношений, существовавших между хозяевами заводов, ногайскими мурзами и адыгейской знатью, с ведома и согласия которых эти заводы возникали и действовали. Несомненно лишь то, что люди, работавшие на заводах, подвергались постоянной опасности захвата в плен. Это видно из того, что в первые годы после поселения войска на Кубани в укрепления Черноморской кордонной линии в большом количестве стали являться бежавшие русские и украинские пленники, захваченные лет за 15—20 до этого «в Фанагорийском острове при Бутазском лимане на рыбной ловле».

Закончив к весне 1794 г. переселение Черноморского войска на Кубань, казачья старшина в лице своих руководителей — кошевого атамана Чепеги, войскового судьи Антона Головатого и войскового писаря Тимофея Котляревекого — поспешила закрепить особым актом свое привилегированное имущественное и правовое положение на отведенной правительством войску земле. Этот акт, носивший название «Порядок общей пользы», был документом, утверждавшим хозяйственную независимость крупного старшинского хозяйства и широкие возможности его дальнейшего развития в прикубанских степях. Одновременно он провозглашал организацию войскового правительства, полностью порывавшего с выборными традициями Запорожья.

Первая статья «Порядка общей пользы» гласила: «Да будет в сем войске — войсковое правительство, навсегда управляющее войском на точном и непоколебимом основании всероссийских законов без и малейшей отмены,— в котором заседать должны: атаман кошевой, войсковой судья и войсковой писарь». Далее «Порядок общей пользы» указывал, что «в отменное воздаяние старшинам яко вождям, наставникам общих сего войска благ при своих футорах с родственников и вольножелающих людей населить дворов и определить под оные земли по прилагаемой у сего штатной росписи».

Земельные владения старшин и богатой рядовой казачьей верхушки согласно «Порядку общей пользы» провозглашались неприкосновенными от каких бы то ни было посягательств.

Что же касается остальной казачьей массы, в частности бездомной служилой казачьей бедноты, то о ней эта «старшинская конституция» говорит весьма коротко, но в то же время и весьма отчетливо: «...по воинской дисциплине ради собрания войска, устроения довлеемого порядка, и прибежища бездомовных Козаков во граде Екатеринодаре выстроить сорок куреней... да и войска при границе поселить куренными селениями в тех местах, где какому куреню по жребию принадлежать будет». Это значило, что вся тяжесть пограничной военной службы ложилась на плечи казачьих низов.

Войсковое правительство в своей деятельности опиралось на подчиненные ему окружные правления, которые должны были стоять на страже устанавливаемого казачьей старшиной порядка и нести полицейские обязанности по его охране. В слащаво-ханжеских тонах им предписывалось «свирепых укрощать, злонравных исправлять, сирот и вдов заступать и во всем им помогать, ленивых побуждать к трудолюбию; для распространения семейственного жития холостых к женитьбе побуждать, не покоряющихся власти и не почитающих старейших по мере преступления штрафовать, а содеявших важное преступление к законному суждению присылать в войсковое правительство».

Характерным моментом «Порядка общей пользы» являлось определение той хозяйственной структуры и тех отношений, которые должны были лечь в основу развития мощного сельского товарного хозяйства на Кубани. Не будучи в состоянии открыто установить на новом местожительстве крепостные отношения, ибо весь ход формирования Черноморского войска шел под знаменем обретения свободы потерявшими ее запорожцами, старшина вынуждена была от них формально отказаться. Этот отказ обеспечивал приток в крупные старшинские и богатые казачьи хозяйства «вольножелающих» людей. Их труд и должен был явиться залогом хозяйственного преуспевания богатого казачьего хозяйства на Кубани и заключал в себе еще немало элементов принудительного характера, вытекавших из долговой зависимости.

Таким образом, рядом с куренными казачьими селениями, расположенными в Екатеринодарском, Фанагорийском, Бейсугском, Ейском и Григорьевском округах Черномории, вырастало мощное старшинское хозяйство с применением труда наемных рабочих большей частью из числа беглых русских и украинских крепостных крестьян, оседавших под именем «вольножелающих людей» и «родственников». Кроме беглых крепостных, в старшинском, а также и в богатом хозяйстве многих рядовых казаков из числа бывших запорожцев в качестве наемников работали и представители свободной казачьей бедноты (сиромы).

Нет сомнения, что старшины, формально отказавшись от применения крепостного труда в своем хозяйстве, в глубине души не теряли надежды воскресить в будущем столь знакомую им практику закабаления неказачьего населения. Авторы «Порядка общей пользы» (Головатый, Чепега и Котляревский) были живыми свидетелями роста крупного помещичьего хозяйства на Украине, да и сами они владели там весьма солидными имениями. Таю, Головатый, переселившись на Кубань, перегнал сюда 15 тысяч принадлежавших ему лошадей, 25 тысяч голов рогатого скота и 500 тысяч овец. Организовав на войсковой земле крупное хозяйство, он продолжал владеть на Украине несколькими десятками тысяч десятин земли и большим количеством крепостных. Здесь уместно напомнить, что формирование Черноморского казачьего войска проходило в своеобразной обстановке. В его состав, помимо настоящих запорожцев, было зачислено большое количество беглых крепостных из разных мест, которых нанимали вместо себя на службу богатые запорожские казаки, не потерявшие еще своего имущества и не желавшие порывать с мирной хозяйственной деятельностью во имя беспокойной военной славы и ратных подвигов. Это обстоятельство нашло, между прочим, отражение и в официальной переписке конца XVIII в., где прямо указывалось, что многие казаки «при собрании сего войска поступили на службу из разных мест Российской империи и Польской области».

Кроме беглых русских и польских крепостных, вместе с богатыми запорожскими казаками и старшинами переселилось на Кубань значительное количество украинских крепостных, бежавших из помещичьих имений. В списках переселявшихся эти беглые крепостные во избежание нежелательных осложнений обычно замаскировывались под именем родственников главы легально переселявшегося на Кубань богатого старшинского или казачьего семейства. Эти люди, будучи вынуждены бросать свое имущество на месте прежнего жительства, с первого же шага пути к обетованным берегам Кубани попадали в тяжелую экономическую зависимость от тех лиц, которые взяли их под свою «опеку». Зависимость эта возрастала с каждым новым десятком пройденных верст, и ко времени прибытия на Кубань заимодавец-опекун мог испытывать приятное сознание, что «родственники» теперь с ним крепко связаны солидными долговыми обязательствами. Оставалось лишь оформить эту зависимость соответствующим юридическим актом, что и было сделано «Порядком общей пользы».

Заметим, что захват старшиной лучших земель, узаконенный статьей 20 «Порядка общей пользы», в правовом сознании ее рисовался как акт вполне закономерный. Как отметил профессор В. А. Голобуцкий, еще в Запорожье старшина пользовалась преимущественными правами при занятии земли, при эксплуатации различного рода предприятий, например мельниц, и в некоторых других случаях. Достаточно указать, что последний кошевоГ. атаман Запорожской Сечи Петр Колнишевский имел на Украине два хутора, две водяные мельницы, большое земледельческое хозяйство и громадное количество скота. Незадолго до ликвидации Сечи он продал сразу 14 тысяч лошадей, после чего у него еще оставалось 638 лошадей, 1307 голов рогатого скота, 12 840 овец, 1069 коз и 96 свиней.

Трудно поэтому согласиться с мнением историка Кубанского казачьего войска Ф. А. Щербины, который указывал, что введение частной собственности на некоторые виды угодий и эксплуатация рабочих сил казака после переселения Черноморского войска на Кубань были естественным следствием уничтожения существовавшей ранее в Запорожье войсковой рады.

Сведения о существовании и в самом Запорожье индивидуальных земельных участков, принадлежавших отдельным казакам, как нельзя более подтверждаются материалами ГАКК.

Таким образом, «Порядок общей пользы» был не чем иным, как программным документом казачьей старшины и верхушки рядового казачества, отчетливо рисующим их давно сложившиеся социально-политические стремления. Эти стремления сводились к тому, чтобы на войсковой земле, отведенной Черноморскому казачьему войску, без помех и конкуренции со стороны великорусских помещиков, в руки которых перешла большая часть земель бывшего Запорожья, построить мощное хозяйство, широко используя труд оседавшего в этом хозяйстве экономически зависимого крестьянского населения. Исторический путь развития такого хозяйства на Кубани объективно становился уже путем капиталистическим, несмотря на то что применявшийся в нем труд всякого рода «вольно-желающих», «вольноживущих» и «родственников» заключал в себе (в особенности в первые десятилетия после поселения войска) немало элементов принуждения.

Поместив служилую казачью бедноту, непосредственно участвовавшую в русско-турецкой войне, в пограничных кордонах, на гребной флотилии и в крепости основанного в 1793 г. города Екатеринодара, войсковое правительство в лице Чепеги, Головатого и Котляревского деятельно занялось размещением остальных переселенцев.

Эти последние, как отмечено выше, представляли довольно пеструю массу.. Часть из них, будучи связана кабальными условиями экономической задолженности с казачьей старшиной и богатыми казаками, прямо оседала в их хозяйствах в качестве батраков. Другие же из числа зажиточных запорожцев размещены были по куренным селениям пяти округов Черномории. Всего было поселено в этих округах 14 374 души обоего пола. Наиболее зажиточная часть переселенцев из числа бывших владельцев запорожских зимовников, перейдя на Кубань с большим количеством скота, подобно старшинам, тоже стремилась осесть в хуторах, расположенных в глубине кубанских степей, подальше от границы.

Войсковое правительство нуждалось в поддержке этой, как она обычно называется в документах, «благомыслящей» части казачества и охотно шло навстречу ее желаниям. Выражалось это в том, что богатым зимовчанам-запорожцам, наряду со старшиной, было разрешено заводить хутора и держать в них свои стада и табуны лошадей.

Нет нужды доказывать, что действительно «лично служившие» в войске во время войны 1787—1791 гг. представители казачьей сиромы, после перехода на. Кубань несшие пограничную службу на кордонах или же работавшие на кабальных условиях в хозяйстве богатых казаков-переселенцев и старшин, в силу своей экономической несостоятельности не могли воспользоваться формально предоставленным им правом заводить хутора и мельницы. Целый ряд документов, относящихся к 1797—1798 гг., говорит о том, что хуторское хозяйство Кубани стало давать значительную товарную продукцию. Об этом красноречиво свидетельствуют официальные данные относительно приезжавших из внутренних губерний России купцов, приобретавших на войсковой земле рогатый скот. На фоне подобных явлений становится понятной и та непреодолимая тяга «в деревню», какая охватила богатых казаков и старшин в первые годы пребывания Черноморского войска на Кубани и вызвала подлинное запустение его административного центра Екатеринодара. В июне 1797 г. войсковой атаман Т. Котляревский, обеспокоенный данным обстоятельством, отдал специальное распоряжение, чтобы казаки и старшины, числившиеся жителями Екатеринодара и в то же время имевшие хутора, «жительство свое с семействами имели непременно в здешнем городе, а в хуторах имели б только своих работников». Серьезных последствий распоряжение, как и следовало ожидать, не имело, и, отстроив наскоро жалкий домишко, а то и простую землянку в Екатеринодаре, хозяин хутора всю свою энергию направлял на благоустроение последнего. Здесь возводились добротные дома и хозяйственные постройки из леса, купленного у адыгов, делались загоны для скота, распахивалась земля, закладывались фруктовые сады и виноградники. Владельцы крупных хуторов обычно имели от одной до двух тысяч голов рогатого скота, столько же лошадей и тысяч по десять овец.

Такой масштаб хозяйственной деятельности требовал значительного числа рабочих рук, и хозяева хуторов стремились получить их любыми средствами. В этом стремлении многие из них проявляли поразительную изобретательность. Помимо укрывания беглых крепостных в хуторах и кошах, маскировки их здесь в качестве родственников, зачисления их в казаки и т. д. отдельные из них умудрялись записывать в казачье сословие даже захваченных в плен во время польского похода 1794 г. повстанцев и использовать затем их труд в хозяйстве.

Ф. А. Щербина в своих работах дает две совершенно противоречивые характеристики хозяйственного уклада черноморских казаков после их переселения на Кубань. Он различает два основных вида поселений, сложившихся в Черномории: курень и хутор — и не без основания пишет, что «курень был поселением административным и хозяйственным вместе, хутор по преимуществу хозяйственным» и что необходимость существования хуторов в Черномории «вытекала из хозяйственных потребностей отдельных лиц, как самостоятельных предпринимателей». Но в «Истории Кубанского казачьего войска» он подчеркивает якобы исключительно «натуральный характер» хозяйства черноморских казаков с экстенсивным земледелием и пастушеским скотоводством, удовлетворявшими лишь непосредственные нужды хозяйства и семьи. Причем этот хозяйственный уклад, по его мнению, был принесен черноморскими казаками на Кубань с Украины вместе с организацией и традициями Запорожья. Последняя оценка, игнорировавшая конкретную историческую действительность, была плодом народнически-националистических воззрений Ф. А. Щербины, столь отчетливо определившихся у него ко времени написания указанного сочинения.

Архивные материалы и литературно-исторические данные не оставляют сомнения в том, что базой мощного товарного скотоводческо-земледельческого хозяйства, развивавшегося на Кубани, было не менее мощное хозяйство богатых запорожских старшин и казаков, сложившееся еще на Украине.

Вкусив сладость свободного накопления и хозяйства, богатый запорожец вовсе не склонен был с ними так легко расстаться. Этим и объясняется та популярность идеи переселения на Кубань, не знавшую помещичьего землевладения, которая придала этому событию характер подлинного «исхода в землю обетованную».

При выходе бывших запорожцев на Кубань в составе переселявшегося туда войска, помещики, вымещая досаду за то, что из рук ускользала столь лакомая добыча, открыто нарушая правительственные распоряжения, грабили их, отбирая скот и имущество. Эта экспроприация происходила в весьма бурных формах. Взбешенные владельцы, которые едва успели получить первые плоды обладания столь экономически мощными «подданными», несмотря на директивные указания правительства, старались их от себя не отпускать.

С этой целью они захватывали их детей, насильно отдавали замуж их жен за своих дворовых, избивали самих казаков. Убедившись после повторных правительственных распоряжений, что закрепостить им бывших запорожцев не удастся, они стали захватывать их имущество.

Несмотря на произвол и грабеж помещиков, переселявшиеся на Кубань богатые владельцы запорожских хуторов и зимовников сумели сохранить все же в своих руках основную часть имущества. Они перегнали на новое место жительства огромные стада рогатого скота, отары овец и табуны лошадей. Вместе с ними двигались и обслуживавшие это хозяйство люди. Это были наемные батраки. Широкое применение наемного труда в хозяйстве богатых казаков Запорожья освещено В. А. Голобуцким в статье «Социальные отношения в Запорожье XVIII в.».

Для зажиточной части казаков-запорожцев переселение на Кубань было средством спасти от катастрофы свое крупное хозяйство, расцветшее под стягом Запорожской Сечи.

Вместе с казаками-хозяевами и их наемными работниками ринулись на Кубань, как указывалось выше, и помещичьи крепостные, бежавшие от своих владельцев. Вслед беглецам летят письма помещиков, направленные кошевому атаману Чепеге, с требованием разыскать их навернуть, «ибо оные никогда в Запорожьи записанными не бывали». Число бежавших крестьян от отдельных помещиков было весьма значительно. Так, владелец слободы Михайловки бригадир Серебряков представил список на 130 семейств бежавших от него «малороссиян» и требовал их немедленного возвращения.

Освоение земель Прикубанья черноморскими казаками на первых порах сопровождались серьезными экономическими трудностями. Вирши, автором которых был, по-видимому, А. Головатый, внушали:

Ой, годи нам журитися.

Треба перестати...

В Тамани жить, вирно служить,

Границю держати,

Рибу ловить, горилку пить

Ще и будем богати...

Но до осуществления этого значительной части новоселов в первые годы после переселения было еще очень далеко. Тот же Головатый, стремясь преодолеть продовольственные затруднения, писал в декабре 1792 г. начальнику Таманского отряда Савве Белому: «Приобретенную в войсковых пределах старшинами и козаками соль продавать закубанским черкесам и от них покупать хлебные семена и вообще вести с ними купеческую коммерцию, обходясь ласково».

Тем не менее положение с продовольствием в первый год было настолько тяжелым, что правительство Екатерины II вынуждено было стать на путь бесплатного отпуска провианта из казны. По распоряжению графа П. Зубова эта бесплатная выдача хлеба переселенцам была продлена до 1 сентября 1794 г. Однако она далеко не удовлетворяла потребностей, и войсковому начальству пришлось разрешить поездки отдельных казаков для заработка хлеба «в Ставрополь и околичные оного места», а также и на Дон.

Постепенно, однако, хозяйство зажиточных казаков, имевшее прочную экономическую базу, стало налаживаться, и уже в ноябре 1794 г. войсковое правительство в особом указе писало: «...переходя сего войска старшины и козаки на жительство производят хлебопашество и скотоводство. Да и не чрез долгое время тем приобрев себе изобилие хлеба и скотоводства, так что по нарядам всегда на службу состоятельны имеют быть». Вслед за этим запрещены и отлучки малоимущих казаков за пределы территории войска на том основании, что «за открытием рыбных ловов всем желающим зарабатывать есть наилучший способ и дабы за сим более о выдаче на таковые заработки в другие наместничества и Донское войско отпусков просьб ни от кого не было, предписать всем полковникам». Последнее распоряжение было направлено к тому, чтобы обеспечить дешевой рабочей силой рыболовные заводы старшин и богатой рядовой казачьей верхушки. Положение работавших на этих заводах рабочих (лямчиков) было крайне тяжелым.

Многие старшины и богатые казаки, освоившись на новом месте жительства, возобновили свои прежние торговые связи и, получая соответствующие паспорта, стали ездить по торговым делам в Екатеринославское, Киевское и Харьковское наместничества, в Донскую область и Ставрополь. Казачья торговая прослойка стремилась основать торговлю и в главном административном центре Черномории — Екатеринодаре. В ноябре 1794 г. войсковое правительство слушало специальное сообщение А. Головатого о проживающих в городе Екатеринодаре «старшинах и козаках, знающих торговлю на разные товары и продукты, так равно и ремесленную разных художеств работу ради распоряжения и дачи им приличных мест на состроение домов». В конце 1794 г. в Екатеринодаре и некоторых куренных селениях были построены первые небольшие кожевенные заводы, работавшие на местном сырье.

Показателем экономического роста хозяйства переселенцев на Кубани явились и первые екатеринодарские ярмарки. Войсковой есаул М. Гулик, донося атаману Котляревскому о ходе торговли на осенней ярмарке 1797 г., писал: «Покровская ярмарка была, можно сказать, богатая; купцов со всех сторон было довольное стечение».

Небезынтересно отметить, что правительственные круги екатерининской России обнаруживали большой интерес к хозяйству вновь осваиваемой территории Прикубанья и ее природным свойствам. П. Зубов лично прислал Головатому два мешка египетской пшеницы, которую просил посеять и по снятии урожая доставить в Петербург с описанием, во сколько и с какою добротою она уродится. Головатый, произведя посев, с удовлетворением доносил Зубову, что «египетская пшеница с помощью божьей выросла в полтора аршина и поспевает... Хлеба — рожь и ячмень — с 8 июня на Тамани жнут, а в протчих по Кубани низменных местах на сих днях жать будут, а траву на сено косят». Этот интерес придворных кругов довольно умело использовался войсковым правительством. Не без задней мысли, подчеркивая место, занимаемое Зубовым при дворе Екатерины, Головатый в обычном для него стиле старшинской казачьей дипломатии пишет: «Ваше высокографское сиятельство Милостивый батьку! Поселившиеся на острове Фанагории верного войска Черноморского старшины и козаки, слава богу, обзаводятся хлебопашеством и скотоводством, но при том желают в рассуждении плодовитой здесь земли обзавести виноградные сады, прошу ради такого размножения Таврической области в Судаке виноградный садок в хозяйственное наше распоряжение».

Само собой разумеется, что добрые отношения войскового правительства Черноморского войска с сановным Петербургом поддерживались не только путем одной бумажной переписки: туда постоянно отправлялись огромные партии балыков и икры. Сотни бочек для икры, предназначенной к отправке, ежегодно заготовлялись в войсковых мастерских с соответствующим внушением мастерам, их делавшим, что бочки должны быть изготовлены отменно, так как они предназначены к «высочайшему двору».

Большое значение в хозяйственной деятельности зажиточных черноморских казаков в первые годы их поселения на Кубани получила также торговля солью, которую они вывозили далеко за пределы Черномории. Торговля эта приняла такой масштаб, что вызвала в 1796 г. даже специальное распоряжение о ее запрещении, так как казна от этого терпела убыток.

Вполне понятно, когда главное внимание старшин и большей части переселившихся казаков было устремлено исключительно на хозяйственное «обзаведение» в осваиваемых ими степях кубанского сельскохозяйственного «Клондайка», вопросы организации военного дела отошли на второй план. Не видя со стороны соседних адыгов никакого стремления вступать в борьбу, а наоборот, наблюдая с их стороны даже желание помочь переселявшимся (снабжали казаков посевным материалом, саженцами плодовых деревьев и т. п.), войсковое правительство не уделяло этим вопросам серьезного внимания. Организовав на протяжении 400 верст по линии Кубани, от ее устьев до Усть-Лабинской крепости, цепь кордонов и пикетов, оно считало свою задачу в этом отношении выполненной. (В Усть-Лабе Черноморская кордонная линия смыкалась с правым крылом Кавказской линии.) Кстати сказать, положение дел на Черноморской кордонной линии в 1794—1795 гг. было настолько мирным, что войсковое правительство сочло возможным убрать с нее всю находившуюся там пехоту и оставить на кордонах лишь небольшое количество конных казаков для разъездов.

На кордонах оставлена была, правда, еще артиллерия, но не потому, что в ней там ощущалась особая необходимость, а просто другого применения ей придумать было нельзя. Что же касается боевых качеств, то многие орудия, входившие в ее состав, уже в это время были безнадежно устаревшими.

Зажиточные казаки, занятые хозяйственной деятельностью, всеми способами старались уклониться от несения кордонной службы. Наиболее простым средством достигнуть этого было выставление вместо себя на кордон нанятого за деньги человека. Это явление, получившее довольно широкое распространение еще в Запорожье, на Кубани достигло пышного расцвета. Выставление вместо себя на пограничную службу наймитов прочно вошло в быт Черноморского войска как официально признанное внутривойсковое установление, которое имело ряд неписаных правил. Одно из них заключалось в том, что отдельное казачье хозяйство, в котором работали два родных брата, могло выставлять только одного наймита. В случае же самовольной отлучки последнего со службы войсковые власти обычно предписывали куренным атаманам принудить «оного козака или его хозяев к отбыванию службы».

Со времени русско-турецкой войны 1787—1791 гг. хозяева наемных казаков, содержа их на собственном коште, получали за это в свою пользу от казны третние и фуражные деньги, полагавшиеся служащему казаку. Войсковые власти по собственному усмотрению освобождали от обязательного выставления военных наймитов офицерских вдов и сирот, ставя об этом в известность куренные общества, в которых они проживали.

Насколько широкое распространение получила на Кубани практика вместо себя на военную службу отправлять наемных людей, можно судить по следующим данным. В сентябре 1795 г. войсковому судье А. Головатому были представлены сведения о дополнительно выставленном от разных куреней контингенте казаков на кордоны «с показанием, кто из оных за себя или за хозяина служит». В списке значится 135 человек, из которых «за себя» служило лишь 40, а за хозяев 95 человек. Эти цифры достаточно убедительно говорят о том, что «хозяины», сидевшие в хуторах, не обнаруживали особенного рвения ратоборствовать на кубанской границе, а предпочитали спокойно заниматься мирной хозяйственной деятельностью.

При первой возможности переселившийся на Кубань зажиточный черноморский казак прекращал фактическое несение военной службы и оседал в курене или в хуторе. В наиболее выгодном положении оказывались, конечно, бывшие богатые запорожские зимовчане (владельцы самостоятельных хозяйств хуторского типа на Запорожье). Они тотчас же по прибытии в Черноморию выставляли на военную службу своих батраков из числа тех, которые перегоняли их стада на Кубань.

Причем особенно характерным для домовитого кубанского хозяина оказалась посылка на кордон наймитами батраков-подростков, не представлявших большой ценности в хозяйстве.

Выставление вместо себя на военную службу наемника, как об этом позволяют судить имеющиеся материалы, было не чем иным, как перенесением на Кубань старой запорожской практики.

Точно так же поступали ремесленники и торговцы; записывавшиеся в Черноморское казачье войско. Казак васюринского куреня Никита Паламарев в 1799 г. указывал в своей биографии, что его казачий военно-служебный стаж исчисляется с 1789 г., когда он записался в Васюринский курень. Состоя в этом курене, он в течение , десяти лет занимался торговлей горячим вином и разными товарами, на службе же он сам со времени вступления в войско не был, а нанимал за себя казака.

Бывшие крепостные, из числа тех, кому удалось достичь известного уровня материального благополучия, тоже стремились поскорее оставить военную службу и выставить за себя наемного человека. Бывший крепостной, казак Медведовского куреня Денис Латенко показывал, что он поступил в 1789 г. в Черноморское войско под Измаилом и участвовал в целом ряде сражений с турками. После окончания войны он вместе с войском перешел на Кубань, где, «отрядив на службу от себя козака... поселясь в городе Екатеринодаре, жительствует».

Дворовый человек орловского помещика Игина Николай Иванов, бежавший на Кубань в 1793 г. вместе с крепостной девушкой того же помещика Натальей Даниловой и двумя другими его крепостными людьми, располагал довольно значительными средствами. Объяснялось это тем, что беглецы захватили помещичьих лошадей, а Наталья Данилова вынесла при побеге из барской спальни шкатулку, в которой оказалось 260 рублей ассигнациями, 25 рублей золотом и серебряной монетой, пара серебряных башмачных пряжек и документы. Документы и золотые монеты они не решились взять, а все остальное увезли с собой. Это дало возможность Иванову, назвавшему себя Трофимовым и записавшемуся по прибытии на Кубань в Васюринский курень, тотчас же нанять в кордонную стражу «для службы на место свое козака, исправивши всем нужным одеянием и купивши ему лошадь со всем козацким убором». Разрешив таким образом вопрос о выполнении своих военных обязанностей, Иванов мирно занялся торговлей «горячим вином». Подобных примеров можно привести несколько десятков.

Значительное количество военных наемников выставляли также и записывавшиеся в Черноморское войско зажиточные переселенцы из соседнего Кавказского наместничества. Это, как правило, были люди, «упражнявшиеся (по официальной терминологии.— М.П.) в чумацком промысле». Придя на Кубань с довольно значительными средствами й записавшись в тот или иной курень, они тотчас же «на место себя на своих лошадях нанимали на кордон козаков». Сами же с полученными от войскового правительства билетами продолжали заниматься прежним; привычным делом, разъезжая по Черномории, Кавказскому наместничеству и Области войска Донского.

Отдельные старшины, следуя примеру богатых, рядовых казаков, также выставляли за себя наймитов, освобождаясь тем самым от обязательной очередной годичной службы в строю. Некоторые из них не только упорно отсиживались в своих хуторах, но и не желали выставлять за себя даже наймитов.

Само собой разумеется, что бесконечно не являться на службу казачий старшина, носивший офицерское звание, все же не мог и, просрочив две-три годичные очереди за счет выставления наемников, вынужден был отправляться на кордон. Прибывши туда со скорбным чувством досады и приятными воспоминаниями о покинутом домашнем уюте, многие из них тотчас же начинали придумывать предлоги для новых отлучек. Излюбленным поводом для отъезда обычно бывало срочное исполнение духовного обета помолиться киевским святыням и «вознести хвалу всевышнему у престола св. Софии». Охваченный благочестиво-молитвенным настроением, старшина оставлял вверенный ему кордон на попечение подчиненных, а сам отправлялся в свой хутор для сборов в дорогу. Однак эти сборы обычно принимали настолько затяжной характер, что часто растягивались до окончания годичного срока командования кордоном. Не без яда писал атаман Т. Котляревский по этому поводу прапорщику Герченку. «Вы со времени прибытия на землю войска не заняты были никакою службой, а следовательно, и имели время выполнить свое обещание, которое Вы теперь поставляете законною необходимостью — единственно ко избежанию с предлагаемой Вам кордонной службы».

Не приходится удивляться, что при таком положении дел боеспособность укреплений Черноморской кордонной линии была ничтожна. Входившие в ее состав кордоны и пикеты с их примитивной системой оборонительных сооружений имели по существу чисто показной характера и могли существовать лишь при том безмятежном спокойствии, какое наблюдалось первое время на кубанской границе. Достаточно указать, что в целом ряде кордонов при проверке их состояния в 1797 г. не оказалось «вовсе пороху и свинцу, почему при случае отражения и действовать нечем».

Главное внимание войсковой администрации первые годы пребывания Черноморского войска на Кубани было направлено не на организацию обороны, поскольку в этом особой необходимости не ощущалось, а на то, чтобы скрыть истинное положение дел от высшего начальства. Отсюда понятно, что для членов войскового правительства неожиданный приезд в Черноморию всякого рода высоких особ был явлением крайне нежелательным. В мае 1797 г. атаман Котляревский обрушился на начальников окружных правлений, упрекая их в том, что они, «узнавши о приезде в здешние пределы генералитов и других знатных особ, не рапортуют о сем... так что здешнее начальство узнает только тогда, когда таковые знатные особы въезжают уже в здешний город». В это время он получил сообщение о предполагающемся приезде какой-то крупной начальствующей персоны из Крыма и дал специальное распоряжение по этому поводу Фанагорийскому окружному правлению. Это распоряжение по своему характеру и стилю, предвосхищая действия персонажей гоголевского «Ревизора», предписывает всему составу Фана-горийского окружного правления «о разведывании о сем иметь всевозможное старание, и, как скоро узнано будет о приближении к границам нашим какого генералитета или кого другого из знатных персон, чрез нарочных коза-ков на почтовых или летучих давать мне заблаговременно знать как можно поспешнее».

И не раз по степным дорогам, обгоняя приезжее начальство, неслись конные вестники в казачьих свитках к Котляревскому в Екатеринодар. Своевременно предупрежденный, этот ловкий представитель казачьей старшины умел расположить к себе сердца приезжих юпитеров чиновной бюрократии и отвести их взор от довольно неприглядной войсковой действительности.

Материальные условия служивших на кордонах наемных людей были весьма тяжелыми. Помимо денежной платы, размеры которой колебались от 6 до 15 рублей в год, они должны были получать от своего хозяина лошадь, седло, одежду, вооружение и продовольствие. Но очень часто случалось, что, «вырядив» на службу наймита, наниматель затем прекращал всякие заботы о нем. В донесениях кордонных начальников войсковому правительству постоянно звучат жалобы на то, что наемные казаки голодают, что провианта «от хозяев тех Козаков не доставлено», что «они претерпевают крайний голод и имеют в рассуждении крайней нужды намерение бежать» или что казаки с кордонов уже бежали, «чему причиною недоставление от хозяев их одеяния и протчих нужных вещей», и т. д.

В результате с кордонов уходила наиболее боеспособная часть черноморского казачества — из бывшей запорожской служилой сиромы и беглых русских и украинских крепостных, вступивших в войско в момент его формирования и прошедших славный боевой путь.

Герои штурма Измаила, заслужившие лестный отзыв А. В. Суворова, уходя с кордонов, искали теперь пропитание на рыболовных заводах старший или же в хозяйстве богатых казаков-хуторян в качестве их сельскохозяйственных рабочих.

Сталкиваясь с фактами постоянного бегства с кордонов военных наемников, начальствующие на них казачьи офицеры усвоили постепенно довольно равнодушное отношение к этим побегам. С эпическим спокойствием сообщали они войсковым властям, что такие-то казаки, такого-то куреня, служившие за таких-то хозяев, захватив их лошадей, бежали, «но куда — неизвестно», а посему они и просят выслать «на место их от вышеписаных хозяев других». Высшая войсковая администрация, естественно, не могла так легко примириться с массовым бег-ством наймитов и применяла по отношению к ним весьма суровые меры воздействия. В декабре 1797 г. есаула Мокий Гулик распорядился провести по всем кордонам Черноморского войска бежавших с Отводного пикета казаков Григория Гаркушу и Филиппа Матвеенко. Эти казаки должны были совершить за свой побег «в страх другим» поистине «крестный путь»! В Екатеринодаре, на базарной площади, им дали «при собрании народном» по 20 ударов киями. В главном — Копыльском кордоне по 10 ударов, а затем, «отправя их за караулом на первый кордон, состоящий при р. Кирпилях, и начиная с оного вниз по Кубани до Черного моря во всех кордонах и при собрании же всех тех кордонов козаков по 10 ударов». Такая мера, по мысли войскового начальства, должна была послужить наглядным уроком для всех тех, кто помышлял о бегстве. Но это не могло изменить настроение казаков, находившихся на службе, ибо положение со снабжением для них оставалось по-прежнему столь же тяжелым.

Войсковому правительству пришлось прибегнуть к снабжению кордонной стражи хлебом, вымениваемым у закубанских горцев. Другого выхода для него не оставалось, так как, несмотря на угрозу экзекуций, служившие на кордонах наемные казаки прямо заявляли, что мириться далее с создавшимся положением они не могут.

Нужда в военных наемниках в течение всех первых лет пребывания войска на Кубани была настолько велика, что атаман Котляревский, пользовавшийся личным расположением императора Павла I, сумел добиться от него даже разрешения принимать в войско «бродяг по ревизии нигде не записанных».

По сведениям, относящимся к 1800—1801 гг., на 26 кордонах и нескольких десятках пикетов Черноморского казачьего войска, вытянувшихся вдоль всего нижнего и среднего течения р. Кубани, число казаков, их охранявших, колебалось от 1677 до 2714 человек. Столь малое количество людей само по себе уже было совершенно недостаточно для охраны четырехсотверстного участка границы. Если же учесть, что почти вся боеспособная часть казачьей бедноты, служившая на них вначале, разбрелась затем по хуторам и рыбным ловлям в поисках куска хлеба, а на кордонах оставались, как правило, юнцы в возрасте от 14 до 16 лет или же дряхлые инвалиды, то станет вполне понятной та в высшей степени пессимистическая оценка, какую дал создавшемуся положению дел генерал Рудзевич.

Не приходится удивляться, что с течением времени для адыгейских дворян, видевших в захвате людей и скота у соседей вполне легальное средство для поддержания и роста своего материального благополучия, положение дел на кубанской границе должно было вызвать большой соблазн. Трудно было ожидать от рядового дворянина, постоянно нападавшего на аулы соседей и продававшего захваченный в них ясыр туркам, чтобы он удержался от желания предпринять то же самое и по отношению к русским селениям, в особенности по отношению к тем из них, где у него не было личных кунаков. Известную роль играла также и антирусская пропаганда, проводимая протурецки настроенными лицами. Этим и объясняется, что всего через 5 лет после переселения на Кубань войсковые власти вынуждены были констатировать резкое изменение военной обстановки на кордонной линии. Извещая куренных атаманов об участившихся набегах закубанских феодалов, новый войсковой атаман Котляревский в 1798 г. писал: «Сему поводом и причины вам довольно известные, что на границу поставлено козаков только тысячу пятьсот человек, да и те почти все наемные, нездоровые и малолетние (подчеркнуто мною.— М. П.), и по причине частых им перемен к войсковому делу не привыкшие».

Столь печальное положение дел на границе атаман Котляревский объяснял следующим образом. «...В рассуждении вышепрописанной слабости нашей пограничной стражи,— писал он,— о коей войсковое общество, ослабев воинским духом и обременив себя житейскими попечениями, а некоторые бесполезной праздной леностию для защиты от закубанского разорения...» Из дальнейшей переписки выясняется, что и полутора тысяч казаков в действительности на кордонах никогда не находилось. Временно спасало положение на границе от набегов лихих ворков, стремившихся к захвату пленников, наличие небольшого количества воинов-профессионалов из числа казачьей служилой сиромы, которые упорно не желали перековывать мечи на орало и под именем пластунов вели охотничье-добычнический образ жизни в пограничной полосе. Попутно заметим, что историки Кубанского казачьего войска обычно относили появление пластунов к XIX в. В частности, Ф. А. Щербина указывает, что наименование «пластун» впервые якобы встречается в официальной переписке лишь в 1824 г. В действительности его появление относится к гораздо более раннему времени. Термины «пластуновать», «пластуны» встречаются в документах еще 1792—1795 гг. и употребляются в значении охотиться-разведывать, охотники-разведчики. Черноморские пластуны в конце XVIII в.— это разведчики-охотники, снабжавшие гарнизоны казачьих кордонов дичью и одновременно добровольно следившие за переправами на реке, сами оставаясь формально вне войсковых соединений. В марте 1797 г. кошевой атаман Черноморского казачьего войска приказал предупредить кордонных, пикетных и разъездных казаков, а «также и пластунов, около кордонов бодающихся», чтобы они беспрепятственно пропустили едущего по реке приверженного «к всероссийской державе» князя Явбук-Гирея.

Однако рассчитывать на одних пластунов, постоянно переходивших вдобавок с места на место, было трудно.

Выходом из создавшегося положения старшинские верхи Черноморского войска считали сокращение числа мелких казачьих хуторов и переселение их владельцев в куренные селения. Совершенно понятно, что это мероприятие диктовалось не столько соображениями военно-административного порядка, сколько стремлением старшин расчистить кубанскую степь от хуторской мелочи, сделав ее достоянием мощного панского хозяйства. Формально же оно обосновывалось тем, что его проведение в жизнь даст возможность производить регулярную разверстку служебных обязанностей и учет их выполнения.

Впрочем, привести в исполнение это было крайне трудно, и принимаемые войсковым начальством меры по сокращению числа хуторов наталкивались на упорное сопротивление.

Не останавливаясь на описании длительной борьбы, развернувшейся вокруг хуторского вопроса, замечу, что к 30-м годам XIX в. старшинам и богатой казачьей верхушке удалось почти полностью монополизировать хутора в своих руках. Хозяева же мелких хуторов были переселены в куренные селения. Интересную характеристику сложившихся в результате этого отношений в области землепользования на Кубани дал в 40-х годах исправлявший должность наказного атамана Черноморского казачьего войска генерал Рашпиль. 28 июня 1846 г. он писал: «При заселении Черноморского края частная польза предпочиталась общей. Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить один поверхностный взгляд на станичные и хуторские селитьбы. Лучшие угодья и приволья заняты хуторами, то есть частными людьми, а станицам, то есть народу, предоставлена местность, не представляющая никаких особенных удобств и выгод: Мало того, хутора окружают, так сказать, содержат в обложении станицы... Вот где должно искать начала этой, так резко видимой в настоящее время в войске потери равновесия народного благосостояния между чиновным классом и народом».

Разумеется, приведенная характеристика далеко не исчерпывает картины аграрных отношений первой половины XIX в. на Кубани. Справедливо обрушившись на богатый панский хутор, Рашпиль не замечает, однако, резкой дифференциации внутри населения самих станиц, которая достаточно отчетливо давала себя чувствовать не только в 40-х годах XIX в., но и значительно раньше.

В последние годы XVIII столетия на Кубань устре^ милось особенно большое количество беглых крепостных из внутренних районов России. Эти выходцы из Тульской, Орловской, Рязанской, Курской, Калужской, Пензенской и других губерний в связи с усилением здесь нужды в военной силе остригались по казачьему образцу под чуприну и совмещали работу в богатом хуторском хозяйстве с военной службою на кордонах. Совершенно понятно, что биографии этих людей, с точки зрения администрации крепостной России, были более чем сомнительны, но отказаться от принятия их в войско было нельзя, и войсковой аристократии приходилось мириться с тем, что знак благородного «лыцарского звания» древнего Запорожья красуется на головах рязанских беглецов, на которых вместе с сиромой ложилась вся тяжесть военной службы:

Потребность в Черномории в рабочей силе и возможность укрывать здесь беглецов были настолько велики, что последовавшие вскоре запретительные распоряжения относительно беглых обычно не достигали цели. Попытки отдельных помещиков самостоятельно разыскивать своих крепостных, укрывшийся в Черноморском войске, также далеко не всегда увенчивались успехом.

В конце того же XVIII в. на Кубани появляются уже и первые крупные партии сезонных рабочих в лице пришлых русских крестьян. Они приходили сюда по билетам, выдававшимся им их владельцами и заверенным уездной администрацией с указанием срока, в продолжение которого им разрешалось проживать «для заработков на войсковой земле». Характерно, что эта категория рабочих использовалась по преимуществу в хозяйстве богатых рядовых казаков. Что же касается старшин, то последние, имея привилегированное положение, упорно искали других путей для роста своего хозяйственного благополучия. Используя полукабальный труд батраков во всех отмеченных выше его разновидностях, они довольно откровенно применяли также и внеэкономическое принуждение по отношению к рядовой казачьей массе. Это принуждение выступало в своеобразной форме безудержного административно-начальнического произвола

В 1797 г. атаман Котляревский вынужден был констатировать, что «окружных правлений начальники (и) наиболее полковник Гелдыш берут сами собой на собственные надобности у обывателей подводы и употребляют казаков для косьбы себе сена и протчие работы, чем им причиняется... крайнее отягощение». Мало того, отдельные старшины применяли даже и телесные наказания, носившие характер обычного помещичьего рукоприкладства с тою разницей, что объектом этого рукоприкладства были не крепостные, а служилая казачья беднота. Тот же Котляревский писал в июне 1797 г. полковнику Радичу, что куренные атаманы жаловались войсковому правительству на неумеренное использование им казаков в его личном хозяйстве, где они, будучи заняты непрерывной работой, «за самое малейшее неисправление в оной наказываются жестоко, чего боясь делают частые побеги»

Если ко всему сказанному добавить самочинный захват старшинами накошенного кордонными казаками сена, продажа которого для последних была существенным подспорьем в их тяжелом материальном положении, то картина получается вполне законченная. Что же касается рукоприкладства, то оно находило широкое применение также и в повседневной служебной строевой практике черноморских казаков.

Хозяйства многих казачьих старшин достигали большой мощности и, втягивая в сферу своей эксплуатации рыбные промыслы, пастбища и пахотные земли, приносили своим владельцам поистине сказочные доходы. Среди документов Краснодарского краевого музея сохранилось стихотворное приветствие, относящееся к началу 40-х годов прошлого века, автор которого, явно подражая пушкинской «Полтаве», превозносит одного из богатейших представителей местной казачьей аристократии. Это произведение дает достаточно верную картину богатого панского хозяйства Кубани описываемого времени.

Богат полтавский пан Кримань,

В его заводы рыболовны

Несут ему несметну дань

С морей, с болот, с лиманов волны.

Кругом Полтавской хутора

И мельницы с его прудами,

И много у него добра: икры, тарани, и сребра —

И наяву и под замками...

Блаженствуй, пан, в роды родов,

Хвала тебе греми повсюду;

Лишь только дай нам балыков

Да паюсной икры по пуду!

Отсутствие статистических данных по вопросу экономики Кубани конца XVIII — начала XIX столетия не позволяет облечь старшинское хозяйство в конкретный цифровой материал. Это же обстоятельство не дает возможности определить и общий удельный вес хозяйства казачьих магнатов в экономической жизни Черномории рассматриваемого времени. Несомненно лишь то, что его вес был весьма значителен.

Владельцы хуторов к половине XIX в. сосредоточили в своих руках такое количество земли, каким не пользовались целые станицы. Мало того, они считали себя вправе «перегонять свои стада с места на место по лицу всей Черномории, где только есть лучший, непотравленный корм».

Они не стеснялись травить казачьи поля, а на зиму сгонять «к Азовскому побережью все крупное скотоводство, могущее прокормиться подножным кормом на богатых и огромных пространствах земли... присвоенных сильными по праву силы».

Цитируемый документ («Замечания на докладную записку черноморского дворянства» графа Евдокимова), автора которого трудно заподозрить в народнически-демократических тенденциях, рисует и многие бытовые черты взаимоотношений между хуторянами и их соседями в таких тонах, какие обычно редко встречаются в официальной переписке. Евдокимов пишет: «Я не буду искать сравнений в истории, но скажу, что паны черноморские не уступают в этом отношении никаким землевладельцам времен прошедших. Обыкновенно хуторской пан с открытием весны уже на коне и с оружием в руках, налетает, гонит и бьет все, что только приблизится к владениям его. Подстрелить, изувечить или загнать в болото несколько голов скота, лошадей или баранов — дело самое обыкновенное. Самые снисходительные... загоняют в базы захваченный чужой скот и держат его взаперти, пока он околеет от голода и жажды, а пани-хуторянки, не владеющие оружием и слабые по природе, поступают иначе, они приказывают, а иногда и собственноручно совершают операции вроде отрезывания сосков у коров или распарывания брюха, в пример и страх другим скотам и их хозяевам».

Обстановка первых лет пребывания Черноморского войска на Кубани, сопровождавшаяся ростом крупного хозяйства старшин и богатых казаков, применявших в нем кабальный труд наймитов, создала своеобразную картину социальных противоречий, которые вылились в волнения 1797—1799 гг., известные в исторической литературе под именем персидского бунта.

Дальнейшая хозяйственная деятельность населения Черномории в XIX в. протекала под воздействием ряда наблюдавшихся в ней специфических факторов. Этими факторами были:

установление торговых связей с горским населением Северо-Западного Кавказа и большой приток мануфактурных товаров из внутренних губерний России;

отсутствие крепостного крестьянства и самого института крепостничества (за исключением небольшого количества дворовых людей, принадлежавших казачьим офицерам и эксплуатировавшихся ими в их хозяйствах);

относительное многоземелье(по сравнению с центральными губерниями России);

большой приток рабочей силы из внутренних областей страны и украинских губерний в богатое казачье и старшинское хозяйство, способствовавший его общему росту и производству продуктов на рынок;

усиленный спрос на продукты скотоводства и рыболовства Черномории на рынках центральной части страны;

наличие удобных морских портов.

По положению об устройстве Черноморского казачьего войска, изданному 1 июля 1842 г., границы Черномории определялись следующим образом: «Черноморское казачье войско занимает все пространство земель, лежавших между восточным берегом Азовского и частью Черного морей, Екатеринославской губернией, войском Донским, Кавказской областью и горскими жителями, от которых оно отделяется рекой Кубанью». Это пространство, занимавшее более 550 квадратных миль,или свыше 3 миллионов десятин земли, вплоть до 60-х годов XIX в. даже не было точно измерено. Войсковые власти, представляя свои годовые отчеты, обычно указывали, что так как «земля Черноморского войска не получила еще надлежащего измерения, то и нельзя определить с точностью, сколько состоит ее под поселением, сколько покрыто лесами, сколько удобной и неудобной».

Основным видом занятий жителей Черномории первых десятилетий XIX в. было промышленное скотоводство, поставлявшее скот и продукты животноводства на продажу.

Подчеркивая преобладающее значение скотоводства по сравнению с земледелием, войсковая администрация писала в 1845 г., что пахотной земли в Черномории насчитывается 183 177 десятин, а сенокосной 2 094 770 десятин, но при этом добавляла, что «на верность сего количества положиться не можно, ибо верного измерения оных до сего времени еще не произведено».

«Порядок общей пользы», обеспечивавший возможность легального освоения старшинами и богатыми казаками крупных участков кубанской степи под их индивидуальные хозяйства, продолжал действовать всю первую половину XIX в., хотя формально даже черноморское дворянство не обладало правом частной собственности на войсковые земли.

Насколько хорошо этот документ отражал желания казачьей верхушки, можно судить по тому, что, несмотря на последовавшую в 50-х годах XIX в. юридическую ликвидацию права вольной заимки земель, на него вплоть до 80-х годов продолжали ссылаться представители войсковой администрации. Так, в 1882 г. генерал-лейтенант Малама, обосновывая отказ разрешить станичным обществам уничтожить сады, рощи, мельницы и т. д., принадлежавшие частным лицам и находившиеся на общинной казачьей земле, указывал, что если в прошлом станичные общества допускали своих членов пользоваться юртовым довольствием по желанию, давая возможность одним домохозяевам обрабатывать сотни десятин земли, а другим-держать тысячи голов скота или же устраивать мельницы, то, следовательно, каждый житель должен признаваться «несомненным владельцем той усадьбы, мельницы или сада, которые он построил или развел».

Мнение Маламы основывалось не только на его личных убеждениях, но и на совершенно определенных правительственных указаниях.

Какое количество земли находилось под хуторским и куренным (станичным) хозяйством в отдельности, установить не представляется возможным, так как такого учета не проводилось.

Многие хутора, возникшие на общевойсковых землях на основании права вольной заимки, выразившегося в принципе занимать землю «по способности» и «кто сколько пожелает», были настолько мощными хозяйствами, что оказывали сильное экономическое влияние на соседние станицы.

Пресловутая общевойсковая земельная община Черноморского казачьего войска, о которой так много писал Ф. Д. Щербина и другие историки кубанского казачества, с самого момента поселения черноморцев на Кубани была по существу лишь понятием юридическим, употреблявшимся в документах для прикрытия факта существования крупных индивидуальных хозяйств, переходивших по наследству от отца к сыну.

Признание войска единой земельной общиной давало возможность старшинам и богатым рядовым казакам на основании права вольной заимки, определявшегося их хозяйственной мощью, осваивать громадные пространства войсковой земли для своего постоянного пользования. Совершенно ясно, что даже при слаборазвитой конкуренции самостоятельное хуторское хозяйство могло вести лишь богатое меньшинство казачьего сословия.

Следует сказать, что земельные отношения в области сельского хозяйства на Кубани находили весьма неточное отражение в трудах историков кубанского казачества. Их работы отличались либо откровенной идеализацией либо объективистско-буржуазной трактовкой этого вопроса. Как правило, все они избегали затрагивать классовую сущность аграрных отношений среди казачества, обходя и затушевывая ее.

Официальная статистики, часто фальсифицировавшая историческую действительность путем выведения так называемых «средних цифр», являлась той базой, на которой основывались их утверждения. В связи с этим нельзя не отметить, что В. И. Ленин критиковал, в частности, и Ф. А. Щербину за некритическое пользование им средними цифрами, которые имели совершенно фиктивное значение.

Взгляды по вопросу о казачьем землевладении на Кубани Ф. А. Щербина изложил в своих работах: «Краткий исторический очерк Кубанского казачьего войска», «Исто--рия Кубанского казачьего войска», «История земельной собственности у кубанских казаков», «Земельная община кубанских казаков».

По его мнению, общинные порядки были принесены черноморскими казаками, переселенными на Кубань, и казачество свое право на землю основывало на древнем обычае коллективного владения и пользования землей, сложившемся еще в Запорожье.

Сам процесс создания сельской земельной общины на Кубани Щербина представлял себе в следующем виде черноморские казаки принесли с собой на Кубань идею коллективной собственности на землю как понятие народ ное и обычное. Этот народный идеал был закреплен правительством Екатерины II, пожаловавшей кубанскую землю в коллективную собственность войска. Таким образом «обычная» идея народного права; полагает он, была Закреплена и официальным правительственным актом.

В праве же вольной заимки земли Щербина видел соединение частного и общих интересов. Он считал, что куренные общества не чинили вначале никаких препятствий частнособственническим устремлениям отдельных членов войскового сословия вследствие многоземелья. Врагом народного идеала, однако, выступила казачья старшина, державшая в своих руках управление войском на основании законодательного акта 1792 г. Исходя из своих эгоистических интересов, старшина стремилась разрушить войсковую общину. Под влиянием развития частного землевладения идея коллективной войсковой собственности постепенно начинает претерпевать изменения, и из этого общего понятия выросло более частное — юртовая (станичная) собственность. Так родилась, полагал Щербина, станичная община, которая в дальнейшем продолжала жить своей жизнью, несмотря на все ухищрения чиновного казачества, направленные против нее.

В этой надуманной схеме Щербины имеется ряд очевидных противоречий. С одной стороны, правительственный акт 1792 г., по его мнению, юридически закрепил народный идеал общины, а с другой стороны, этот же акт легализировал старшинское землевладение, разрушавшее общину. Вольную заимку он склонен был рассматривать как высшее проявление коллективного права на землю и в то же время указывал, что она создала крупных частных собственников — врагов общины.

Исходным пунктом этих противоречий был его предвзято-народнический взгляд на рядовое казачество как на единую народную массу, в которой якобы отсутствовали внутренняя дифференциация и противоречия, в силу чего создавались условия для «мелкого однообразного производства».

Что же касается права вольной заимки, то последняя, по утверждению Ф. А. Щербины, давала полнейший простор приложению к делу труда и накоплению трудовым естественным способом капитала.

Нет нужды доказывать, что вольная заимка в условиях кубанского многоземелья для казачьей верхушки была путем к созданию крупного землевладения и товарного скотоводческого хозяйства. Рост этого хозяйства прикрывался официальным утверждением войскового правительства о том, что в Черноморском казачьем войске земли, «принадлежащей частным лицам, не имеется, а довольствуются чиновники и козаки сего войска вольно и ровно без всякой друг перед другом обиды, занимая войсковую землю под хлебопашество и скотоводство по силе и возможности столько, сколько в свободное от службы время может обработать оной и потребно для сего сенокоса и выгона скота». В резком противоречии с этими утверждениями о «безобидном» пользовании в равной степени всеми членами войскового сословия земельными угодьями Черномории находилось не только занятие лучших земель под свои хутора старшинами и богатыми казаками, но и выдача им войсковой администрацией особых билетов, в которых указывалось, что они могут на войсковой земле, где только пожелают, свободно косить сено для своих стад.

Понятно также, что казачья беднота не имела средств для организации самостоятельного хуторского хозяйства и «сесть хутором» могли лишь экономически мощные семьи.

Народническим воззрениям Ф. А. Щербины следовали и другие исследователи экономической жизни кубанского казачества. Так, Н. С. Иваненко рассматривал начальный период его истории как своего рода золотой век социального равенства, а черноморское казачество как одну большую семью — общину. Во главе этой идеализированной «родной козачьей семьи» стоял «батько» кошевой атаман вместе с выборной казачьей старшиной. Но с течением времени это единство было нарушено «нивелирующим движением жизни», дружная войсковая семья распалась на две резко противостоящие друг другу группы — чиновное и рядовое казачество. Изданное в 1842 г. положение об управлении Черноморским казачьим войском явилось попыткой урегулировать вопрос о землепользовании на Кубани, так как к этому времени в связи с ростом населения куреней стали остро чувствоваться результаты свободной заимки, выражавшиеся в бесконечных столкновениях и тяжбах между куренными обществами и владельцами хуторов, а также между отдельными лицами, заимки которых соприкасались друг с другом.

Отражая в первую очередь служебно-сословные интересы казачьего офицерства, положение установило принцип пожизненного пользования землей в строгом соответствии с занимаемой должностью. Генерал получал 1500 десятин, штаб-офицер — 400, обер-офицер — 200 и рядовые казаки — по 30 десятин земли.

Несмотря на введение этих норм, право вольной заимки фактически продолжало действовать вплоть до 70-х годов XIX в.

«Что терпят от этого права силы простые казаки и даже дворяне, не имеющие хуторов,— писал в 1861 г. граф Евдокимов,— считаю лишним объяснять. Достаточно сказать, что казак, возвратившийся со службы, не находит места; где бы мог вспахать свою бедную ниву, и затрудняется прокормить служивого коня своего. Только из милости, снисходя на слезную просьбу казака, пан позволит вспахать ниву на своей земле или накосить несколько копен сена, и то не всякий; чаще же ка-зак-обиженник зарабатывает себе у пана как наемщик кусок земли на один раз, хотя на владение ею имеет равное право. Сколько жалоб, споров и драк происходит из года в год на одних и тех же местах? Все они кончаются тем, что бедняк как ни имел ничего, так и остается ни с чем. Нет земли, а паны торгуют своею!.. Генерал Рашпиль хорошо понимал это тяжкое зло в крае и, ограждая, по возможности, казаков, хлопотал о скорейшем наделе поземельных участков; но он навлек на себя только ненависть панов, доносы которых и были действительною причиною несчастья его».

В жизненной практике право вольной заимки привело к установлению двух основных способов пользования землей в Черномории — хуторского и царинного.

На общевойсковом земельном пространстве находились курени, хутора и зимовники (коши).

Курень, который с половины 40-х годов XIX в. стал называться станицей, был крупным военно-административным и хозяйственным поселением. Хутор и кош — это поселения, создаваемые хозяйственно-предпринимательской деятельностью богатых казаков и старшин.

До 50-х годов XIX в. в хозяйственной деятельности черноморских казаков преобладало скотоводство, которое, по словам официальных отчетов о состоянии войска, представляло «главный и самым бедным жителям общий предмет хозяйства». B действительности же именно как раз наименее состоятельные казаки раньше других начали распахивать свои царинные участки, поскольку они не располагали скотом и средствами на его приобретение. Куренные же селения настолько были бедны скотом и лошадьми, что казак-станичник, снаряжаясь на службу, всегда почти был вынужден покупать строевую лошадь в табунах хуторян. В 60-х годах в связи с ростом спроса на русский хлеб со стороны ряда стран Европы зерновое хозяйство Кубани резко начинает выходить на первое место. В 1851 г. основанный за два года до этого порт Ейск посетили первые шесть иностранных кораблей, которые вместе с другими грузами вывезли отсюда 8625 четвертей кубанской пшеницы, отправленной в Англию и Францию², а после временного перерыва, вызванного Крымской войной, вывоз зерна с Кубани получил постоянный характер. В. 1865 г. в одну только Англию было вывезено 250 тысяч четвертей кубанского хлеба.

Потребность в пастбищах и сенокосных угодьях заставляла богатых черноморских казаков постоянно стремиться выселиться из куренных селений в степь.

Если казак или старшина переселялся в степь и там. основывал постоянное хозяйство, то возникал хутор. Если же они переносили туда из куренного селения свои хозяйства лишь частично и временно, то возникали зимовники или коши.

Кош был менее устойчивой формой поселения, чем хутор. Он обычно не имел фундаментальных жилых построек, а только лишь шалаш или землянку для хозяев и загоны для скота.

Позднее появился новый вид кошей, удовлетворявших потребности не только скотоводческого, но и земледельческого хозяйства и расположенных на царинных участках.

Хутор представлял собой постоянное хозяйственное поселение. Всякое перенесение его на другое место требовало больших материальных затрат и сопряжено было с потерями для владельца.

Наиболее крупными хуторами с развитым скотоводческим товарным хозяйством владела черноморская воен-но-чиновничья знать, закрепившая их за собой «на вечно спокойное» владение открытыми листами, выданными ей войсковым правительством.

Из числа рядовых казаков на хутора выселялись, как правило, лишь наиболее мощные хозяева.

Казаки, не поднимавшиеся выше среднего уровня материального достатка, обычно довольствовались общественной толокой для выпаса своего скота и так называемой цариной.

В 1839 г. общее число хуторов в Черномории было 1954, в 1845 г. их насчитывалось 2694, в 1855 г.— 3113, в 1860 г. число черноморских хуторов достигло 3395.

Эти данные говорят о том, что количество хуторов непрерывно возрастало.

Предел их росту был положен в 70-х годах XIX в. размежеванием станичных юртов и разделением царинных земель. До этого времени земельные пространства того или иного куреня определялись хозяйственными потребностями и экономическими возможностями его населения. Сразу за чертой усадебной земли куреня начинался выгон, а за ним шли разбросанные царины отдельных дворов.

Царины представляли собой участки земли, заключавшие пашню, покосы и пастбища для скота во время полевых работ.

Основными отличиями царин от установленных позже казачьих наделов-паев были следующие:

общество куреня не указывало, не отводило места для Царины того или иного двора — местоположение же казачьего поля-пая в станичном юрте всегда было строго определено;

земельная площадь царины не нормировалась куренным обществом, и занимаемые отдельными дворами участки часто имели земельные излишки — норма же паевого надела была строго определена по таксации земли в том или ином юрте;

царина принадлежала казачьей семье (двору) в целом, и оставалось неизвестным, сколько приходится десятин земли на долю отдельных ее членов,— при паевом же пользовании землей становилось точно известно имущественное положение каждого члена семьи в отдельности;

царина отдельного двора обычно располагалась сплошным массивом и делилась на угодья по желанию хозяина; во время летних полевых работ казаки оставляли курень и переселялись на царину вместе со своей семьей — пай же был разбросан в нескольких местах отдельными полосами в разных угодьях станичного юрта;

царина после смерти главы семейства переходила к его наследникам вместе с его станичным домом и имуществом, если же происходил семейный раздел, то делилась и царина при условии, если она была достаточной. В случае же недостатка земли в прежней царине для ведения двух или нескольких новых самостоятельных хозяйств отделившиеся избирали себе свободные участки в общестаничном юрте.

Совокупность всех дворовых царин составляла куренную царину. Куренная царина вследствие постоянной подвижности своих границ, происходившей благодаря изменению количества отдельных царин в ней, также не имела определенной устойчивой пограничной черты. Несмотря на установление в 1842 и 1845 гг. нормы надела для рядового казака Черноморского и Кавказского линейного казачьих войск в 30 десятин, право вольной заимки вместе с царинным землепользованием продолжало существовать вплоть до окончательного раздела земли на паи всеми станицами, что завершилось лишь в 1893 г.

Офицерская казачья верхушка также не придерживалась норм землепользования, установленных по штатным росписям 1842 и 1845 гг. для Черноморского и Кавказского линейного казачьих войск, и размеры ее землевладения определялись исключительно экономической мощностью отдельных хозяйств.

Не останавливаясь на освещении вопроса о причинах и обстановке формирования на Кубани станичной казачьей общины с подушным наделом и уравнительными переделами земли, поскольку это выходит за хронологические рамки настоящей работы, попытаемся дать общую характеристику занятий населения Черномории в первой половине XIX в.

Описанная выше система землепользования в условиях относительного многоземелья Черномории давала возможность богатым переселенцам-казакам несколько десятков лет подряд беспрепятственно заниматься разведением скота «собственно черноморской породы, переведенной на Кубань из Запорожья». Товарное скотоводство играло главную роль в экономике края вплоть до половины 50-х годов XIX в., когда земледелие постепенно начало составлять «общий и, после скотоводства, важнейший предмет народного хозяйства».

Богатый казачий хутор уже с первых лет поселения Черноморского войска на Кубани поставлял свою товарную продукцию на внутренние рынки России. При этом владельцы хуторов сами проявляли большую инициативу в деле транспортировки ее с Кубани, не дожидаясь приезда сюда скупщиков-профессионалов. Об этом красноречиво говорит большое количество паспортов, выдававшихся им для проезда в различные губернии «по торговому промыслу».

Скоро, однако, на учрежденные в Екатеринодаре и станицах (куренях) ярмарки стали приезжать русские купцы, закупавшие здесь огромное количество скота и продуктов животноводства. В 50-х годах XIX в. в Черномории ежегодно закупалось в среднем: 30 тысяч рогатого скота, 150 тысяч овец и большое количество шерсти, кож и сала. В особенности широкую известность приобрела на русских рынках черноморская порода лошадей. Их ежегодно продавалось от 14 до 15 тысяч, а с 30-х годов XIX в. они стали поступать даже на заграничный рынок. В 70-х годах главная масса табунных лошадей Черномории ушла в Германию, где во время франко-прусской войны лошадьми черноморской породы обслуживалась почти вся немецкая артиллерия.

Столь крупный масштаб скотоводства с его товарным уклоном сочетался, однако, с крайне отсталыми формами ведения скотоводческого хозяйства, приводившими к постоянным эпизоотиям и падежам. В ноябре 1847 г. Черноморская войсковая врачебная управа писала генералу Рашпилю буквально следующее:

«Скотские падежи в Черномории никогда почти совершенно не перестают, что зависит:

а) от множества скота;

б) от недостатка присмотра за ним — летом скот находится всегда под открытым палящим небом, а зимою, весною и осенью под ненастным, сырым и холодным — большая часть на подножном корму без всякой защиты от ветров; вьюг и метелей;

в) от недостатка зимою корма не только хорошего, но и дурного в изобилии;

г) от невыгодного водопоя, часто из гнилых луж, болот и речек, летом высыхающих, а если из колодцев, то недостаточного по малому числу рабочих для наливания воды и, наконец,

д) от небрежения самих хозяев за заболевающим скотом, не имеющих нужных лекарств, а потому служба ветеринарных врачей в Черномории в отношении скотских падежей состоит только в разъездах по станицам, где есть падеж, в дознании болезней, поражающих скот, и в подании жителям советов и наставлений, которые, однако, редко с точностью выполняются».

К 30-м годам XIX в. относятся первые сведения о торговых оборотах екатеринодарских городских и куренных (станичных) ярмарок.

Согласно сведениям за 1837 г., когда съезд на екатеринодарские ярмарки по сравнению с предшествующими годами был «малозначителен», на них было привезено «российских и азиатских товаров» всего «по средней цене круглым числом на 830 202 рубля 50 копеек». Жители Черномории пригнали «в распродажу» на эти же ярмарки лошадей и рогатого скота на сумму 505 тысяч рублей Лошади ими продавались от 80 до 140 рублей, пара волов — от 120 до 160, пара быков — от 80 до 120 и коровы — от 55 до 75 рублей за штуку.

Сведения, относящиеся к оборотам куренных ярмарок Черномории за тот же 1837 г., дают не менее четкую картину втягивания в общее русло торгово-экономической жизни России этой далекой окраины с ее непрерывно возраставшим за счет переселенцев с Украины и из других мест страны населением, которое к этому времени достигло 120 тысяч человек.

Общая стоимость товаров и скота, доставленных в 1837 г. на ярмарки Екатеринодара и семи прикубанских куреней, выражалась в сумме 7 680 175 рублей 46 копеек.

Население Черномории, продавая свой скот, продукты животноводства и земледелия на ярмарках, покупало у приезжих и местных (постоянно торговавших в куренях) купцов не только сукна и ткани, но и обувь, посуду, железные изделия, мыло, чай, сахар и другие товары.

Мощный поток русских товаров, появившихся у подножия северо-западной части Кавказского хребта, стал, как это видно из материалов, прорываться и в самые горы, быстро вытесняя оттуда товары, привозимые турецкими купцами.

Первое общее официальное описание экономического состояния Черномории относится к 1839 г. В этом году войсковая канцелярия в связи с составлением генеральным штабом квартирной карты России и военно-статистического описания губерний и областей представила статистические сведения о Черноморском казачьем войске. В них указывалось число соляных озер, из которых «в урожайное время приобретается в войсковой доход и жителями Черномории соль», приводились данные о рыбных промыслах и количестве выловленной за

1838 г. рыбы, сведения о посевах хлеба, о получаемом ежегодно количестве кож и т. д. Подчеркивая, что «главнейшую отрасль богатства и доходы вообще жителей Черномории составляют скотоводство и овцеводство», авторы сведений, несомненно приуменьшая действительное количество скота, находившегося, как правило, в руках богатой казачьей верхушки, сообщают, что: лошадей в Черномории насчитывалось всего лишь 75 099, рогатого скота — 93 890, овец — 264 447. Ежегодное увели чение количества лошадей они определяли в 7781 голову, рогатого скота — в 22 328, овец — в 107 240 голов

Что же касается получения продуктов животновод ства, то «приблизительное число кож», снимаемых ежегодно с крупного рогатого скота, цитируемые сведения определяют в 10 420; вывоз овечьей шерсти — в 29 488 пудов 20 фунтов; выручаемую сумму от продажи рогатого скота — в 223 466 рублей, от продажи лошадей — в 138 144 рубля, от продажи шерсти — в 179047 рублей 37 копеек.

Приведя общие данные об огромном количестве рыбы и рыбных продуктов, добываемых на 139 рыбных промыслах казачьих старшин и богатых казаков и исчисляемых в миллионах штук и сотнях тысяч пудов, составители сведений не дали их денежного выражения на том основании, что «вылавливаемая чиновниками и козака-ми сего войска в заводах, им принадлежащих, равно и откупщиком в войсковом Ачуевском заводе рыба поступает от них в продажу большею частию за пределы сего войска... о расходах на материалы и прочее, равно и о вырученной как хозяевами, так и откупщиком Ачуев-ского завода в 1838 г. сумме сведения в войсковой канцелярии не имеется».

В половине же 40-х годов, по официальным данным, стоимость вывозимых за пределы Черномории рыбы, икры, вязиги, жира и клея определялась в сумме 155 120 рублей серебром, на 179 рыбных заводах в 1845 г. работало свыше 3 тысяч человек наемных рабочих с оплатой труда от 30 до 50 копеек серебром в сутки.

В это время сбор пошлин за вывоз из пределов Черномории продуктов животноводства и рыболовства стал составлять постоянный войсковой доход, достигая нескольких тысяч рублей ежегодно. Вместе с другими сборами с «иногородних промышленников», а также за выдачу «иногородним купцам и крестьянам на право торговли в войске установленных свидетельств» он к 1842 г. достиг 440 320 рублей.

Земледельческая деятельность населения Черномории в документах первой половины XIX в. обычно характеризуется лишь в самых общих чертах В частности, в приведенных статистических сведениях о Черноморском казачьем войске за 1839 г. указано, что в Екатеринодарском, Бейсугском, Ейском и Таманском округах ежегодно засеивалось:

ржи 18 490 четвертей

пшеницы 11 820 »

овса 3054 »

проса 3526 »

сена заготавливалось 16 287 550 пудов. Урожайность отдельных хлебов в них показана крайне низкая (ячмень — сам-3,5, овес — сам-3). Несколько выше стоят урожаи ржи и пшеницы, но и они далеки от обычного представления о кубанском плодородии. Согласно сведениям войсковой канцелярии, урожай больший, чем сам-3, обычно собирался только тогда, «когда с начала весны существуют дождевые погоды без вредных поветрий и не бывает отрождения саранчи». По данным годового отчета за 1843 г., в Черномории было посеяно хлеба:

озимого 28 799 четвертей, ярового 40 267 Снято:

озимого 121 791 четвертей ярового 167 750 » Эти сведения сопровождаются замечанием, что «хлебопашество края едва пропитывает местное народонаселение и ввоз хлеба из Кавказской области сделался необходимостью для екатеринодарских рынков и некоторых станичных ярмарок». Следует заметить, что ввозившийся в Черноморию хлеб потреблялся не только ее казачьим населением, но в неурожайные годы в большом количестве уходил за Кубань к адыгам, которые покупали его на русских базарах и ярмарках.

В качестве особо высокого отмечен урожай 1849 г., который дал сам-10, в то время как предшествующий урожай хлебов в 1848 г. был хуже.

Объяснялось это низкой земледельческой техникой, при переложной системе обработки земли, когда беднейшая часть черноморского казачества, в основном именно и занимавшаяся хлебопашеством, использовала крайне примитивные орудия, кое-как взрыхлявшие землю, и не имела в своем распоряжении никаких других средств для повышения урожайности и защиты посевов от вредителей. Положение изменилось в середине XIX в., когда богатая казачья верхушка и зажиточная часть населения куреней также стали переключать свое скотоводческое хозяйство на путь развития земледелия и применять более высокие способы обработки земли.

Основным видом посевов были яровые, потому что «на сей хлеб бывает по времени года надежнейший урожай». Кроме того, выращивались: просо, гречиха, ячмень, овес, чечевица, горох, фасоль, арбузы, дыни, огурцы и картофель.

Разведение картофеля постепенно стало занимать видное место и, составляя «в продовольствии поддержание», уже в 1847 г. дало 14 143 четверти урожая.

Что касается, местной промышленности, то последняя в 40-х годах была представлена восемью кирпичными заводами (производившими до 1 миллиона штук кирпича), одним пивоваренным, суконной войсковой фабрикой и войсковым овчарным заводом.

В пяти больших соляных озерах Черномории (Ясенское, Ахтарское, Ачуевское, Бугазское и Южное) добывалось ежегодно до 900 тысяч пудов соли.

Эксплуатация нефтяных источников в условиях войсковой монополии не давала серьезных результатов и с каждым годом все больше и больше приходила в упадок. В половине 40-х годов XIX в. «способных» к использованию нефтяных источников, оборудованных «внутри плетнями», значилось 33, «неспособных» — без «всяких упрочностей» — 13. Добывавшаяся в них в небольшом количестве нефть шла главным образом на смазывание артиллерийских снарядов и колес на войсковых возах, а остальная продавалась частным лицам на сумму около 3 тысяч рублей ежегодно.

Отчет о войсковой промышленности за 1845 г. констатировал, что эти источники, «никогда не составлявшие прибыточной ветви войскового хозяйства, с некоторого времени не вознаграждают даже расходов, какие употребляются на них».

В 40-х годах XIX в. рядом правительственных распоряжений был сильно затруднен дальнейший приток беглых в Черноморию. Эти распоряжения решительно предписывали пресечение всякой возможности «где-либо гнездиться бесписьменновидным людям». Особенно большую роль сыграло утвержденное 4 ноября 1835 г. Николаем I мнение Государственного совета «О мерах относительно бродяг в Кавказской области и Черномории», в котором указывалось, что «бродяг, задержанных в Кавказской области, не только показывающих себя не помнящими родства, но и всех прочих, какие бы показания они о себе ни делали, если только они окажутся способными нести военную службу, хотя и нестроевую, не обращая в работники к козакам и не ссылая в Сибирь, отдавать немедленно и без всяких розысканий в солдаты, за исключением лишь случаев, когда они окажутся в уголовных преступлениях».

Это обстоятельство, несомненно, отразилось на притоке дешевых рабочих рук в хозяйства старшин и богатых казаков, сильно сократив его. Не случайно поэтому войсковые власти, рисуя в своих отчетах состояние скотоводства Черномории, нарочито подчеркивали, что уменьшение числа лошадей «последовало от продажи, произведенной хозяевами, более от неимения рабочих людей для присмотра оных и частию для удовлетворения нужд своих по хозяйственному заведению».

Карта РККА, 1км, квадрат L37

Проводник в горы

Карта Ейского района. Сотни хуторов.

Верстовки Кубани