Глава IV. Основы хозяйства и общественного устройства племен центрального
Кавказа в XVI—X вв. до н. э.
автор Б.В. Техов
(Центральный Кавказ в XVI-X вв до н.э.)
Вопросы хозяйства племен Центрального Кавказа эпохи бронзы не были еще предметом специального исследования, хотя ученые, занимавшиеся археологическими памятниками северного и южного склонов Главного Кавказского хребта, всегда затрагивали такие аспекты хозяйственной деятельности древних жителей этого региона, как скотоводство, земледелие, металлургия, гончарное производство и т. д. Об основах хозяйства населения северного склона Кавказского хребта говорилось в трудах А. А. Иессена [137], Е. И. Крупнова [199; 214; 197, гл. VI], Р. М. Мунчаева [300; 304], В. И. Марковина [264], В. М. и В. Г. Котовичей [186; 184] и других исследователей, южного склона—в работах Г. Ф. Гобеджишвили [85; 86], О. М. Джапаридзе [87], Г. С. Читая [486; 485] и ряда других ученых. Несмотря на это, интересующие нас вопросы остаются по сей день сравнительно слабо изученными.
Возникновение скотоводства восходит к эпохе неолита и является одним из крупнейших достижений древнейшего периода человеческой истории. Начиная с эпохи ранней бронзы скотоводческое хозяйство племен Центрального Кавказа развивается очень активно, в результате чего процесс освоения горных районов, богатых субальпийскими лугами, происходит быстрыми темпами. Следует отметить, что этот процесс не охватил сразу все ущелья Центрального Кавказа, и отдельные районы оказались освоенными лишь в эпоху средней бронзы [264, с. 133]. Об этом свидетельствует то обстоятельство, что в горных районах нынешней Юго-Осетинской автономной области памятники раньше эпохи средней бронзы не выявлены, в то время как в Западной Грузии (в частности, в Сачхери) высокогорные районы осваиваются с эпохи ранней бронзы. Это было связано с отделением скотоводства от земледелия и с увеличением поголовья скота, для содержания которого понадобились более широкие просторы или места, богатые лугами. Данное обстоятельство было, на наш взгляд, одной из основных причин освоения гор, хотя, по мнению некоторых исследователей, освоение горных районов путем переселения туда в III—II тысячелетиях до н. э. пастушеских овцеводческих племен с равнины не подтверждается имеющимися материалами [184, с. 6].
Письменных источников, указывающих на развитие скотоводства у племен Центрального Кавказа в эпоху бронзы, у нас нет, и мы можем судить об этом только по тем материалам, которые выявлены при раскопках древних поселении, могильников, курганных захоронений и т. д. Дореволюционные исследователи бронзовой культуры Центрального Кавказа не дают почти никаких сведений об остеологических материалах. Лишь В. И. Долбежев, исследовавший Кобанский могильник в Северной Осетии, отмечал, что оставившие этот памятник племена были пастушескими. Это тем более вероятно, что, по мнению В. И. Долбежева, древние кобанцы почти не занимались земледелием, ибо в их захоронениях не найдено земледельческих орудий. Далее он отмечает, что древние кобанцы не владели и крупным рогатым скотом, необходимым для пахоты, а имели только горных коней, да и то в небольшом количестве {127, с. 72—73]. С этим утверждением В. И. Долбежева, однако, согласиться нельзя. Древние племена Центрального Кавказа вообще и Кобанского района в частности действительно разводили в основном овец, так как овечьи отары можно было перегонять в зимнее время в места с умеренно теплым климатом, где в течение зимних месяцев они выпасались на соответствующих пастбищах. Крупный рогатый скот требовал большего ухода. Для него на зиму нужно было приготовить сено, а косить примитивными серпами в горных условиях было слишком трудоемко. Поэтому главным занятием кобанцев должно было быть овцеводство. Вместе с тем они занимались и разведением крупного рогатого скота, в частности коров. Об этом свидетельствуют не только находимые в памятниках эпохи бронзы костные останки, но также бронзовые статуэтки низкорослой горской коровы, выявленные в Кобани, Тли и в других могильниках.
Во II тысячелетии до н. э. у племен Центрального Кавказа уже существовала яйлажная форма скотоводства, которая давала значительно больше прибавочного продукта, чем земледелие с его примитивными орудиями для обработки почвы [272, с. 85]. Отгонным скотоводством были заняты отдельные члены большой патриархальной семьи, а большая часть семьи оставалась дома. Для их пропитания нужны были как мясные, так и молочные продукты, а последние в необходимом количестве мог дать только крупный рогатый скот, разведение которого было связано с оседлым образом жизни. Правда, до недавнего времени в кавказоведческой литературе можно было встретить утверждение, что кавказские племена вели кочевую жизнь не только в степях, но и в предгорных зонах [197, с. 302]. Однако изучение многочисленных бытовых и погребальных памятников северного склона Главного Кавказского хребта позволило Е. И. Крупнову подтвердить оседлый характер быта древнего населения Северного Кавказа в I тысячелетии до н. э., причем не только в высокогорных и предгорных районах, но и на прилегающих пространствах степи [197, с. 305]. Оседлый характер древнего скотоводства на Северо-Восточном Кавказе, в частности в Дагестане, подтверждается В. Г. Котовичем [184, с. 12]. Наконец, в нашем распоряжении имеются центральнокавказские памятники, которые существовали в течение целых тысячелетий. Кочевые же племена оставляли после себя остатки временного, непродолжительного поселения или небольшое, функционировавшее недолго, кладбище. В этой связи весьма показательными являются Гебский и Тлий-ский могильники, давшие огромное количество материалов, характеризующих быт и хозяйственную деятельность древних племен с эпохи средней бронзы и до раннеантичного времени. Эти памятники дали остеологический материал, свидетельствующий, что здесь разводили крупный рогатый скот, хотя главную роль в скотоводческом хозяйстве играло овцеводство [336, с. 6; 198, с. 83; 184, с. 11—12].
В тлийских погребальных комплексах выделялись детские захоронения, содержавшие бараньи альчики-астрагалы. В отдельных захоро-
нениях их количество доходило до 30 и более. Многие альчики оказались обработанными и просверленными. По определению А. Цицишвили, среди них наличествуют экземпляры, принадлежащие не только барану, но и козе. Выясняется, таким образом, что древние жители района Тли разводили как овец, так и коз.
Наряду с культом барана у горцев Центрального Кавказа, видимо, существовал и культ козла. Интересно отметить, что этот культ зафиксирован в этнографическом быту абхазцев. С ним же связывались и некоторые древние обычаи, сохранившиеся в пережиточной форме у абхазцев до конца XIX в. Отражением этого культа является изображение домашнего козла с тремя полумесяцами на древнем абхазском знамени [45, с. 17—18].
Если в горных районах на первом месте в скотоводческом хозяйстве стояло овцеводство, то в равнинных зонах, наоборот, ведущее значение имело разведение крупного рогатого скота. Анализируя остеологический материал, выявленный в памятниках северного склона Главного Кавказского хребта, в частности Чечено-Ингушетии и Северной Осетии (Луговое, Алхастинское, Нестеровское и Змейское поселения), Е. И. Крупное пришел к выводу, что в древности в этих районах наиболее распространенным видом домашних животных был крупный рогатый скот, затем мелкий (овца, коза) и только третье место занимала лошадь [197, с. 303—304]. В эпоху же средней и поздней бронзы ведущую роль в скотоводческом хозяйстве местных племен занял мелкий рогатый скот [301, с. 238]. По мнению некоторых исследователей, этот процесс не получил развития в горном Дагестане, где в отдельных памятниках на протяжении II тысячелетия до н. э. наблюдается рост поголовья крупного рогатого скота [186, с. 107—108]. Однако видеть в этом общую для всего Дагестана тенденцию развития животноводства преждевременно, имея в виду разнообразие его экологических условий, которые могли оказывать значительное и даже определяющее влияние на состав стада в каждом конкретном случае [184, с. 12].
В рассматриваемый нами период в горных районах Центрального Кавказа наиболее распространенным видом домашних животных, как мы уже отмечали, был мелкий рогатый скот. За ним шел крупный рогатый скот, и третье место, как и на Северном Кавказе, занимала лошадь. Об этом свидетельствуют не только костные останки, но и бронзовые статуэтки. Так, в тлийских комплексах с XIV в. до н. э. очень много изображений бараньих и значительно меньше изображений бычьих рогов. В могилах XII—X вв. до н. э. помимо привесок появляются бронзовые скульптурные изображения животных. Здесь та же картина: статуэтки барана представлены в нескольких экземплярах, а таких животных, как бык и корова, только в двух экземплярах (одна статуэтка быка и одна — коровы). В этих же материалах достаточно много статуэток собак. Выше, при анализе вещевых находок, мы связывали статуэтки собак с культом этого животного.
Конской узды в тлийских захоронениях XII—X вв. до н. э. не оказалось, зато в каменных выкладках погребений часто попадались отдельные зубы лошади крупной породы. Кроме того, в комплексах эпохи поздней бронзы как южного, так и северного склона Главного Кавказского хребта имеются прекрасные бронзовые статуэтки лошади, свидетельствующие о ее применении в хозяйстве в конце II тысячелетия до н. э. Использование лошади на Кавказе было связано главным образом с развитием пастушеского овцеводства. Исходя из этого, некоторые исследователи полагают, что древние племена Кавказа разводили лошадей со второй половины II тысячелетия до н. э. [184, с. 13].
С этого периода в Закавказье мы видим не только вьючных и верховых коней, но и коней, запряженных в боевые колесницы [130а, с. 18]. Другие ученые считают, что на Северном Кавказе лошадь стала основным средством передвижения не ранее IX—VIII вв. до н. э. [197, с. 309], допуская при этом, что в Закавказье лошадь должна была быть приручена значительно раньше [18, с. 255; 197, с. 309], хотя и не в эпоху неолита, как считает С. А. Сардарян [370, с. 281].
Что же касается конкретно Грузии, то здесь, по-видимому, лошадь была одним из основных средств передвижения с XII в. до н. э. Об этом свидетельствуют бронзовые статуэтки, выявленные в мцхетских, тлийских, брильских и других памятниках. Они дают определенное представление о существовавших в то время породах лошадей и в то же время говорят о возросшей роли лошади в эпоху поздней бронзы, что было связано с ростом скотоводческого хозяйства и появлением отгонной его формы. Множество типов древних бронзовых удил и трензелей или псалий в памятниках Центрального Кавказа эпохи поздней бронзы и раннего железа — свидетельство того, что в конце II и начале I тысячелетия до н. э. население Кавказа не только использовало лошадь в хозяйстве и для верховой езды, но и занималось коневодством [197, с. 309].
Племена Центрального Кавказа эпохи бронзы, по-видимому, разводили также свиней, мулов, домашнюю птицу и т. д., но мы лишены возможности судить об этом, так как не имеем соответствующих данных. Единственное, что можно отметить,— это графические изображения на поясах из листовой бронзы Тлийского могильника. Среди них мы видим и кабана, и мула, и птиц, в частности гусей и цесарок. Имеются также бронзовые фигурки, которые изображают гуся. Большая часть этих фигурок настолько стилизована, что по ним трудно определить, являются ли эти птицы домашними или нет. Можно предполагать, что в эпоху поздней бронзы у племен Центрального Кавказа уже были домашние куры, ведущие свое происхождение от местной дикой курицы [54, с. 164].
МЕТАЛЛУРГИЯ И МЕТАЛЛООБРАБОТКА
Богатые комплексы и широкий ассортимент металлических изделий, выявленных в памятниках южного и северного склонов Главного Кавказского хребта, свидетельствуют о том, что Кавказ во второй половине II тысячелетия до н. э. являлся одним из крупных очагов металлопроизводства. Именно поэтому еще в XIX в. некоторые зарубежные археологи отмечали ведущую роль Кавказа в деле создания европейской бронзовой культуры. Так, французский археолог А. Бертран полагал, что новые явления, приведшие к формированию западной бронзовой культуры, имели единый источник, который следует искать в областях, «как бы головою которых является Кавказ». Он отмечал, что Кавказ надо рассматривать как центральный для Европы очаг этого большого движения [508, с. XVII—XVIII и 193—194; 137, с. 11]. После открытия Кобанского могильника многие зарубежные и отечественные исследователи стали признавать местное производство кобанских бронзовых изделий. Г. Д. Филимонов, например, уверенно говорил о существовании в Осетии самостоятельного очага изготовления бронзовых изделий [451, с. 7]. Однако в XIX в. «местное кавказское производство» бронзы имело больше противников, чем сторонников. Такие исследователи, как Р. Вирхов [576, с. 13; 573, с. 6—7 Е. Шантр [515, т. 1, с. 81—87, т. II, с. 189], Г. Вильке [575, с. 95— 100], М. Гернес [534, с. 635] и другие, считали бронзовую металлургию Кавказа привнесенной извне. Другие ученые, например М. И. Ростовцев и А. М. Тальгрен, рассматривали этот вопрос иначе. М, И. Ростовцев отмечал, что как Северный Кавказ, так и Месопотамия снабжались медью и серебром из рудников Закавказья [553, с. 14; 552, с. 17—19]. А. М. Тальгрен также считал, что Кавказ и Армения снабжали медью ассирийцев и хеттов, а позже греков [569, с. 226; 137, с. 20]. По его же мнению, кубанская культура медного века получала металл из Закавказья [568, с. 110; 137, с. 20]. Действительно, хотя носители этой культуры (т. е. майкопской) проживали в рудной зоне, они, как подтверждает археология, металлургией не занимались. Им известна была только металлообработка [475, с. 33; 274, с. 16]. Металл II майкопской группы изготовлен из медно-мышьяковистого сплава, который нельзя связать по набору примесей с медными рудами Северного Кавказа. В то же время устанавливается чрезвычайная близость майкопского металла по набору примесей к Кафанскому рудному полю в Армении, а также к Кедабекскому и Белоканскому (Азербайджан) местонахождениям меди [304, с. 54].
Вопросы древней металлургии и металлообработки Кавказа были рассмотрены в фундаментальной работе А. А. Иессена, вышедшей еще в 1935 г. Ему удалось обобщить все наличные к тому времени данные и на основе глубокого их анализа подтвердить самостоятельность развития металлургии и металлообработки Кавказа [137, с. 206]. Несмотря на то, что за последние годы появилось много исследований [22; 374; 375; 376; 162; 11; 460; 402; 403; 404; 405; 406; 77; 80; 84; 473; 479; 73; 476; 274] и ряд монографий [109; 9; 407; 377; 378; 474; 8] по древней металлургии Восточной Европы и Кавказа, работа А. А. Иессена по сей день остается важнейшим трудом на данную тему.
В указанной книге А. А. Иессена подвергнуты суровой критике взгляды тех исследователей, которые отрицали автохтонность кавказской металлургии, связывая ее либо с Передней Азией, либо с Дунайским бассейном и Уралом. Следы древних выработок меди, отмечает А. А. Иессен, зафиксированы как на северном склоне Главного Кавказского хребта (Баксанское и Чегемское ущелья в верховьях р. Черека Балкарского в Кабардино-Балкарии, бассейны Ардона и Фиагдона, верховья Терека в Северной Осетии, Джераховское ущелье в Чечено-Ингушетии), так и на южном (ущелье Хабюа в Абхазии, Сва-нети, Лечхуми, ущелья рек Риони и Цхенисцкали, бассейн р. Джо-джоры вблизи селения Кевсельта и т. д.) [137, с. 35—43; 145, с. 197— 201]. Древние выработки медной руды были обнаружены на горе Пастуховой в Карачаево-Черкесской автономной области. Датируются они концом или второй половиной II тысячелетия до н. э. [222, с. 65]. На территории центральной части северного склона древние рудные разработки представлены шахтами на Тырныаузе в Эльбрусском районе, у с. Хабаз, вблизи с. Верхняя Малка, в Дигории (Северная Осетия) [197, с. 317—318] и т. д. Выявленные горизонтальные шахты и вертикальные штольни свидетельствуют о достаточно высоком для эпохи поздней бронзы техническом уровне горного дела. Обнаруженные материалы свидетельствуют, что кавказские металлурги того времени были хорошо знакомы с основными технологическими процессами выработки меди [222, с. 66].
Таким образом, на территории Центрального Кавказа выявлено много пунктов, в которых еще в III—II тысячелетиях до н. э. добывали медь. Этим объясняется и то обстоятельство, что с данной территории (как на южном, так и на северном склонах) получены наиболее многочисленные серии бронзовых изделий, в то время как западнее Эльбруса и восточнее верхнего Терека густота находок значительно падает [145, с. 200]. Хотя имеются сведения о том, что на северном склоне Центрального Кавказа добывалась медь, тем не менее определенная часть металла, в том числе и готовых изделий, в течение всего II тысячелетия до н. э. попадала на северные склоны Центрального Кавказа с южных склонов [145, с. 200]. Нельзя, однако, забывать, что с развитием кавказской бронзовой металлургии помимо основного центра стали появляться периферийные центры. Одним из таких важнейших периферийных центров должен быть Кобанский район, в материалах которого имеются фрагменты каменных и глиняных литейных форм [137, с. 106, рис. 12; 197, с. 319], свидетельствующих о местном изготовлении отдельных категорий бронзовых изделий. Половинка каменной формы для отливки наконечника копья была найдена в Кумбултском могильнике Верхняя Рутха [207, рис. 32, 2; 197, с. 319]; сопла, тигли и льячки выявлены на Змейском поселении [197, с. 319].
Еще в 1911 г. в окрестностях Боржоми в Грузии были найдены литейные формы, глиняные сопла, льячки и т. д. [197, с. 319]. На территории Грузии случаи находок каменных форм для литья все более учащаются (Тагилони, Нацаргора и т. д.), а в горной Раче исследованы первостепенные памятники древнерудного производства и бронзовой металлургии [77]. Имеющиеся материалы позволяют заключить, что основной центр производства бронзовых изделий II тысячелетия до н.э. должен был находиться в бассейнах рек Риони, Цхенисцкали и т. д. Кроме того, в эту производственную область были включены и некоторые соседние районы как на южном, так и на северном склоне Главного Кавказского хребта. Что же касается горных районов современной Южной Осетии, то в эпоху бронзы они составляли, вероятно, самостоятельный локальный центр производства бронзовых предметов вооружения, украшений и утвари. Мы располагаем большим числом высококачественных бронз из горных районов, главным образом из тлийских погребений, но лишены возможности говорить о древней металлургии, так как не имеем ни литейных форм, ни льячек, ни сопл. Однако большинство захоронений содержало небольшие бронзовые слитки, что, безусловно, свидетельствует о местном производстве встречаемой в комплексах бронзы.
О местном производстве говорят и результаты химических исследований целой серии бронзовых изделий. Как показал химический анализу горной зоне Южной Осетии уже в середине II тысячелетия дон. э. помимо мышьяковистой меди и сурьмяно-мышьяковистой бронзы применялась и оловянистая бронза [9, с. 98]. Исследователи допускают, что в районе Тли олово было более доступно, чем в других районах, и поэтому мышьяковистую медь без специальных добавлений применяли редко [9, с. 99]. В настоящее время мы располагаем анализами более 130 предметов, причем 35 из них относятся к группе памятников XVI—XIII вв. до н. э. Самые ранние предметы, например кинжальный клинок и наконечник копья из погребения 29, как правило, олова почти не содержат. Так, в сплаве наконечника копья нет и 0,5% олова, зато присутствуют 3% мышьяка и 0,17% сурьмы. То же самое прослеживается по изделиям из погребений 45 и 46. Трубчатообушный топор из погребения 46 состоит из мышьяковистого сплава: мышьяк составляет 7%, а олово — лишь 0,0005%. Сплав, из которого сделаны два предмета из погребения 58, содержит 4% мышьяка, а сплав булавы из погребения 116 — 5,5% мышьяка и 8,25% сурьмы.
Отмеченный топор из погребения 46 датируется нами концом XVI в. до н. э., т. е. концом среднебронзовой эпохи. Как видно, в середине II тысячелетия до н. э. олово постепенно появляется в сплавах, однако древние жители Тли еще изготовляют оружие из мышьяковистого сплава. В отличие от раннебронзового века в эпоху средней бронзы применяется металл различного состава. Мышьяковистая медь еще не теряет своего значения, но уже начинает применяться сурьмяно-мышьяковистая и оловянистая бронзы. Интересно отметить, что если сплав булавы из погребения 116 содержит 8,25% сурьмы и 5,5% мышьяка, то в сплаве булавки из того же комплекса уже 8,5% олова, 0,3% сурьмы и 0,5% мышьяка.
В переходный период от средней бронзы к раннему этапу позднебронзового периода металлические предметы изготовлялись уже из оловянистой бронзы, но в некоторых из них прослеживается старая традиция, т. е. в них по-прежнему содержится определенный процент мышьяка.
В сплаве металлических изделий XIV—XIII вв. до н. э. уже, как правило, довольно много олова, однако некоторые булавки с изображением бычьей головы содержат до 4% мышьяка. Все же нельзя не отметить, что в это время в районе Тли преимущественно применяли оловянистую бронзу. Количество олова в сплавах варьирует от 2 до 10%, и только четыре предмета из тридцати пяти содержат олова от 11 до 15%.
В материалах из погребения 28 имеется фигурка птицы, которая содержит 6,5% олова, 2,3% свинца, 13% сурьмы и 1% железа. Следует отметить, что некоторые привески в виде бараньей головы, а также статуэтки оленя, козла, лошади в XII—X вв. до н. э. изготовлялись из оловянисто-сурьмянистой бронзы. Так, крестовидная привеска из погребения 98 наряду с 2,5% олова содержит 4,65% сурьмы, фигурка козла содержит 1,5% олова и 7,5% сурьмы, статуэтка лошади из погребения 105 — 2% олова и 4,3% сурьмы, а статуэтка оленя — 2% олова и 8,3% сурьмы.
Таким образом, если в составе бронзовых предметов XVI— XIII вв. до н. э. преобладал'приплав из мышьяка, то в составе сплава XII—X вв. до н. э. он сменяется приплавом сурьмы. Выясняется, что население района Тли в XVI—XIII вв. до н. э. добывало руду в одном месте, а население последующего периода — в другом. Возможно, месторождение медной руды, которой пользовалось население в течение трех с лишним веков, истощилось, и последующим поколениям пришлось выявлять новые месторождения, которые должны были находиться недалеко от первых.
Анализ тлийских материалов XII—X вв. до и. э. показывает, что древние мастера отливали металлические изделия из сплава с большим содержанием олова. Только несколько предметов (привески в виде бараньей головы, катушки и т. д.) оказались с низким содержанием олова. В то же время четыре слитка, которые были химически изучены, оказались медными и содержали совершенно незначительный процент олова (0,01, 0,012, 0,2 и 0,007).
В специальной литературе неоднократно отмечалось, что бронзовые предметы Кобанского могильника изготовлены преимущественно из бронзы с большим содержанием олова [9, с. 99]. Следовательно, они сходны с тлийскими изделиями не только по форме и орнаментальным мотивам, но и по составу сплава. По-видимому, в отмеченных местах олово было более доступно, чем в других районах Центрального Кавказа, и поэтому древние мастера-литейщики добавляли его к меди в столь высокой пропорции [145, с. 201; 196, с. 39].
Во второй половине II тысячелетия до н. э. бронзовая металлургия Центрального Кавказа была настолько развита, что ее продукция проникала не только в соседние, но и в весьма отдаленные области. Географическое положение Центрального Кавказа способствовало распространению продукции его металлургических и металлообрабатывающих мастерских в эпоху бронзы в двух направлениях: на север, в степи Подонья и Поволжья и дальше, и на юг, в Малую Азию, Месопотамию и Иран [137, с. 164; 570, с. 222; 550, с. 49—60]. В свою очередь, предметы металлообработки этих стран проникали на Кавказ, в бронзовой культуре которого известны такие импортные изделия, как бронзовые кинжалы переднеазиатского типа, ассирийская бусина XIV в. до н. э. и другие украшения [291, с. 52—55; 137, с. 161—162].
В последнее время была высказана точка зрения, согласно которой в эпоху поздней бронзы доминирующее влияние Кавказа в качестве металлургического центра для юга Восточной Европы прекращается [474, с. 80]. Это, конечно, не означает, что металлические изделия с Кавказа в эту обширную область уже не поступали. Имеются данные о проникновении кавказских бронзовых изделий в Северное Причерноморье [141, с. 50—52; 197, с. 110—136; 474, с. 86, 871 и в другие районы Восточной Европы и в эту эпоху. Однако во второй половине II тысячелетия до н. э. кавказский период в истории металла на этой территории действительно заканчивается и утверждается урало-казахстанское влияние, преобладающее до конца эпохи бронзы [474, с. 84].
В эпоху поздней бронзы в связи с усиленной разработкой местных руд значительно увеличивается производство бронзовых изделий. Качество этих изделий зависело от процента олова, который прибавлялся к меди. В этом отношении металлурги Северного Кавказа в конце II тысячелетия до н. э. зависели от Закавказья. Это подтверждается тем обстоятельством, что на Северном Кавказе оловянистые бронзы распространились не ранее конца II — начала I тысячелетия до н. э. [107, с. 224—227, табл. IV; 137, с. 218—221; 474, с. 80—81, 92], в то время как на южном склоне Главного Кавказского хребта они были известны в середине II тысячелетия до и. э. [407, с. 45—47]. В овладении новым процессом изготовления бронзовых 'изделий, видимо, сыграло роль влияние некоторых стран Ближнего Востока (Северный Иран, Месопотамия и т. д.), где бронзы с высоким содержанием олова (до 11% и выше) были известны уже в первой половине III тысячелетия до н. э. [145, с. 199]. Это тем более вероятно, что Кавказ в целом не имел своей оловорудной базы [474, с. 81], хотя не следует забывать, что в конце II тысячелетия до н. э. племена, проживавшие на южном склоне Главного Кавказского хребта (в верховьях рек Риони, Квирилы, Джоджоры, Большой Лиахвп), использовали, как мы уже отмечали, собственное олово [145, с. 200—202]. С южного склона Главного Кавказского хребта это важное сырье, по-видимому, шло и на север и обеспечивало потребности населения верховьев рек Ардона и Гизельдона, а также некоторых соседних с ними территорий. Поскольку, однако, олово поступало в незначительном количестве, оно не могло обеспечить население более обширной территории. Нехваткой олова следует объяснить тот факт, что в прикубанской культуре эпохи поздней бронзы по-прежнему преобладали медно-мышьяковистые сплавы [474, с. 81; 137, с. 216; 140, с. 121]. В эпоху поздней бронзы в Грузии и Осетии была широко распространена полуда, а в синхронных изделиях Прикубанья она неизвестна [140, с. 121]. Не были известны носителям прикубанской культуры и некоторые другие процессы бронзоли-тейного производства. Так, племена Прикубанья не овладели технологическими приемами инкрустации бронзы другими металлами, хорошо знакомыми племенам Центрального Кавказа в конце II — начале I тысячелетия до н. э.
Со второй половины II тысячелетия до н. э. бронза уже не только применяется для изготовления орудий труда, оружия и украшений, но и становится эквивалентом в межплеменном обмене. В это время в обращении уже находятся массивные бронзовые кольца разного веса, указывающего на различную их меновую стоимость [234, с. 37]. Многочисленные клады литейщиков-металлургов, обнаруженные на территории Кавказа, особенно Центрального, свидетельствуют о том, что к концу II тысячелетия до н. э. здесь завершается процесс перерастания первобытного обмена в торговлю [234, с. 37]. Важным признаком перерастания обмена в торговлю и является возникновение первых Вариантов всеобщей эквивалентной формы стоимости — денег. Функции и сущность древнейших денег во многом отличны от денег классовых обществ [273, с. 6—7]. Первобытными деньгами могли служить различные предметы и украшения, а в эпоху бронзы ими служили как упомянутые массивные бронзовые кольца, так и кинжалы, наконечники копий, слитки и т. д. [357а, с. 83].
Многочисленные археологические находки показывают, что в горной и предгорной полосе Северного Кавказа также существовало местное металлообрабатывающее производство [137, с. 137], и что здесь в конце II тысячелетия до н. э. началась разработка местных сульфидных полиметаллических руд [197, с. 343; 477, с. 105; 478, с. 143]. За последние годы весьма ценные материалы, свидетельствующие о древней металлургии края, были выявлены при раскопках поселения Сержень-Юрт (Чечено-Ингушетия). В одной из мастерских этого поселения обнаружены обломки медеплавильных тиглей, литейная форма для производства наконечников стрел, глиняные льячки, полуфабрикаты бронзового ножа, шила, наконечников стрел. Отходы плавки в виде бесформенных застывших кусков и капель бронзы, а также обломки девяти медеплавильных тиглей были найдены за пределами мастерской [171, с. 11—12]. В 1969 г. в одном из погребений Сержень-Юртовского могильника был обнаружен прекрасный образец двусторонне изогнутого бронзового топора, украшенного елочным узором и изображением собаки [172, с. 95]. По характеру узора сержень-юртовский топор близок к топору из погребения 160 Тлийского могильника.
Безусловно, бронзолитейное производство первой половины I тысячелетия до н. э. развивалось на основе более ранних традиций, существовавших еще в XII—X вв. до и. э. у носителей кобанской культуры. В этой связи нельзя не отметить литейную форму из Зильги [199, с. 63, рис. 22; 441, с. 366, рис. 297, 298; 137, с. 102, рис. 9], литейные формы для булавки, топора и кинжала из собрания В. И. Долбежева [127, с. 67; 137, с. 103, рис. 10, 11; с. 106, рис. 12, с. 107, рис. 13], каменную литейную форму для копья из могильника Верхняя Рутха [197, с. 432, табл. X, 3], круглые и овальные формочки для отливки украшений из поселения позднебронзового века в окрестностях с. Бамут [58, с. 67] и др. В районе Тли литейные формы и другие предметы, имеющие непосредственное отношение к древней металлургии, еще не обнаружены. Однако мы не сомневаемся в том, что еще в конце II тысячелетия до н. э. и даже раньше здесь существовал очаг бронзолитейного производства. Это подтверждается не только разнообразным ассортиментом бронзовых изделий, но и находками бронзовых слитков во многих погребениях XII—X вв. до н. э.
Во II тысячелетии до н. э. наряду с развитием скотоводства значительный, хотя и менее заметный прогресс наблюдался и в земледелии. Б течение II тысячелетия до н. э. оно превратилось в одну из важнейших отраслей хозяйства племен Центрального Кавказа. В равнинных районах земледелие было более развито и являлось пашенно-плужным. Что же касается гор, то здесь оно развивалось менее интенсивно из-за отсутствия соответствующих условий. Правда, некоторые исследователи высказывают предположение, что в позднебронзовую эпоху в результате общего развития производительных сил и большего использования тягловой силы и в горах должны были появиться зачатки пашенного земледелия с применением первобытной горской деревянной сохи, известной в кавказской этнографии [197, с. 313]. Однако подтвердить это предположение археологическими данными пока невозможно.
Возникнув еще в неолите, земледелие в V—IV тысячелетиях до н. э. становится ведущей отраслью древнего хозяйства закавказских племен. На Кавказе в целом и в Закавказье в частности имелись чрезвычайно благоприятные условия для возникновения и развития земледелия и скотоводства (304, с. 2]. Эти отрасли хозяйства усиленно развиваются здесь с III тысячелетия до и. э., когда на обширной территории Закавказья появляются поселения племен куро-аракской культуры, основными занятиями которых были скотоводство и земледелие. При раскопках Квацхелебского поселения в Урбниси было зафиксировано древнейшее пахотное орудие [102, с. 61, табл. XXXIII, //; 184, с. 9; 186, с. 212]. Этот факт указывает на то, что племена куро-аракской культуры уже были знакомы не только с мотыжным, но и с пашенным земледелием.
Имея богатые земледельческие традиции еще с III тысячелетия до н. э., племена Закавказья и Северного Кавказа, особенно Центрального, еще более интенсивно развивали эту основную отрасль хозяйства в последующую эпоху, когда культурно-историческое развитие всего Кавказа вступает на более высокую ступень. Если в эпоху энеолита и ранней бронзы земледельческие работы велись с помощью сравнительно примитивных приспособлений (в частности, жатва производилась деревянными или костяными серпами с вставляемыми в них кремневыми вкладышами), то во второй половине II тысячелетия до н. э., особенно к его концу, появляются целые серии бронзовых серпов, мотыг и других земледельческих орудий. В это же время, видимо, распространяется пашенное земледелие. Древность этого вида земледелия подтверждается исключительным многообразием типов пахотных орудий, засвидетельствованных этнографией и приспособленных к местным структурам почв и различным системам земледелия, практиковавшимся в разных районах в те или иные исторические эпохи [310, с. 235— 240, 464—465; 184, с. 9]. В этнографическом быту абхазцев, например, засвидетельствованы некоторые пахотные орудия, восходящие к шу-мерийским формам IV тысячелетия до н. э. [484, с. 293—299]. То же самое можно заметить при ознакомлении с этнографическими материалами некоторых других народов Кавказа, которые, вероятно, познакомились с применением пахотных орудий в III тысячелетии до н.э. [184, с. 9; 186, с. 212], когда у племен Закавказья земледелие уже было одной из важнейших отраслей хозяйства.
В горных районах, как мы уже отмечали, земледелие развивалось не столь интенсивно. Тем не менее ни в одном ущелье Центрального Кавказа древние жители не обходили вниманием эту отрасль хозяйства. Земледельческая культура так глубоко укоренилась в народном быту, что отдельные ее элементы даже стали объектами почитания [485, с. 99; 42, с. 14]. Этим объясняется то положение, что у кавказских народов почитались божества и святые, связанные с земледелием. У осетин, например, особенно почитался Уацилла (св. Илья)—покровитель земледелия и скотоводства, посылающий дождь и грозу [432, с. 207], с именем которого связаны и определённые праздники. Земледельческие праздники справлялись главным образом весной, с началом пахоты и других земледельческих работ.
Возможно, что в конце II тысячелетия до н. э. в горных районах Центрального Кавказа применялась деревянная соха, в которую в качестве тягловой силы впрягался бык. Соха эта, видимо, была весьма примитивной и по своей конструкции была близка к деревянному плугу, о котором упоминает Страбон при описании Кавказской Албании [147, с. 51]. В низменных же районах Грузии уже с эпохи энеолита, вероятно, существовало примитивное земледельческое орудие, с помощью которого обрабатывались большие площади земли. В качестве тягловой силы использовался бык [11, с. 241].
Так как природно-географические условия Центрального Кавказа не способствовали интенсивному развитию земледелия, в горных его районах, по-видимому, плужное земледелие в эпоху бронзы практиковалось мало. Здесь было больше развито мотыжное земледелие, которое, в свою очередь, было тесно связано с созданием искусственных террас. Следы искусственных земледельческих террас эпохи бронзы обнаружены в Южной Грузии, на Армянском нагорье [74, с. 3], в Дагестане [186, с. 217] и т. д. Нет сомнения в том, что террасное земледелие практиковали в древности племена и других районов, однако террасы мало где сохранились до наших дней.
В памятниках Центрального Кавказа эпохи бронзы очень мало данных для суждения о древних земледельческих культурах. Все же некоторые исследователи полагают, что, за исключением кукурузы, основные современные злаки — ячмень, пшеница и просо — были распространены на Кавказе в этот период [197, с. 314]. В горных районах Кавказа ведущей культурой был, несомненно, ячмень. Так как в горах поздно наступала весна и рано начинались холода, кроме ячменя, здесь ничто не созревало. Кроме того, сравнительно неприхотливый к почвенным и климатическим условиям ячмень не требовал особого ухода и, видимо, давал хороший урожай [285, с. 87; 41, с. 219].
Ячмень был ведущей культурой не только на Кавказе, но и в древней Месопотамии, да и, пожалуй, на всем древнем Востоке. Ячменный хлеб (лепешки), ячменная каша и, наконец, ячменное пиво неоднократно упоминаются в источниках. Золотые колосья ячменя изображены на головном уборе одной из шумерских цариц III тысячелетия до н. э. [272, с. 45—46]. Культура ячменя была широко распространена в эпоху бронзы и раннего железа и во многих районах Закавказья, причем не только в горных, но и в равнинно-предгорных. В некоторых кавказских археологических памятниках остатки ячменя наблюдаются с еще более раннего периода. Так, при раскопках Шенга-витского поселения эпохи ранней бронзы были обнаружены остатки зерен ячменя. Среди урартских зерновых культур ячмень также занимал одно из основных мест [29, с. 86]. Так, при раскопках Кармир-блу-ра в больших глиняных сосудах оказались зерна ячменя [340, с. 60; 341, с. 8, 20]. Последние обнаруживались также в колодцеобразных кладовках, специально устраивавшихся для хранения зерна [342, с. 13— 14]. Ячмень упоминается и в урартских клинообразных надписях [29, с. 87].
Как мы уже отмечали, из ячменя в древности приготавливали не только муку для выпечки хлеба, но и хмельной напиток. При раскопках Кармир-блура в некоторых помещениях обнаружены высокие глиняные сосуды, которые, по мнению Б. Б. Пиотровского, были предназначены для хранения пива из ячменя и проса [340, с. 28, 54; 341, с. 30]. По-видимому, в конце II тысячелетия до н. э. племена Цент-
рального Кавказа также были знакомы с приготовлением пива из мч-меня. Возможно, об этом свидетельствуют многочисленные остатки пленок ячменя в бронзовых кружках тлийских погребений. Что же касается других бронзовых сосудов, то выявленные в них пленки ячменя, видимо, остались от какой-то поминальной пищи.
С развитием пашенного земледелия — в эпоху поздней бронзы — как в Закавказье, так и на Северном Кавказе появляются бронзовые серпы. Односторонние литые праворучные серпы характерны для позд-небронзовой культуры Западной Грузии. Отсюда они распространились и в некоторые районы Восточной Грузии. Мы имеем в виду два бронзовых серпа из Цоисской коллекции, которые должны быть продукцией западногрузинского производственного очага бронзовой металлургии [420, с. 119]. В то же время в горных районах Центрального Кавказа бронзовые серпы, по-видимому, не получили широкого применения.
Следует отметить, что на Южном Кавказе отсутствуют формы серпов с шипами, как прямыми, так и коленчатыми, крючковатыми, столь характерные для всей Юго-Восточной Европы от Трансильвании до Северного Кавказа, где в кладе станицы Костромской представлены, по-видимому, наиболее ранние их формы [561, с. 431, 450; 570, с. 192; 395, с. 174, рис. 11; 228, с. 324]. На Северном Кавказе бронзовые серпы выявлены и в других пунктах. В частности, серпы с крючковатыми шипами были найдены в с. Константиновке, в Бекешевском кладе, а при раскопках Змейского поселения был найден серп с прямым шипом [197, табл. VII, 4, 5, табл. VIII, 2, табл. IX, 9].
С земледельческой культурой связано и появление мотыги. Если наиболее древние мотыги изготовлялись из камня, рога и кости, то в эпоху бронзы в Закавказье, главным образом в Грузии, появляются бронзовые мотыги. В горных районах Центрального Кавказа мотыга не получила широкого распространения. На северном склоне Главного Кавказского хребта она почти неизвестна, на южном же склоне распространена в основном в Рача — Лечхуми. Из этого района, как мы думаем, мотыга попала и в Тли, где она представлена единственным экземпляром с поломанной рабочей частью. Она обнаружена в погребении 165 и представляет собой проушную мотыжку западногрузинского типа конца II тысячелетия до н. э. Орудия этого вида в эпоху поздней бронзы были характерны главным образом для равнинных районов. Таким образом, обнаруженные в Тли материалы слишком незначительны, чтобы говорить о земледельческой культуре. Отметим, что не только в Тли, но и в других синхронных памятниках Центрального Кавказа очень мало материала, имеющего непосредственное отношение к земледелию. Это свидетельствует о том, что земледелие в горных районах Центрального Кавказа в эпоху бронзы не было ведущей отраслью хозяйства. Основу экономики здесь составляло скотоводство.
Охота, игравшая наряду со скотоводством немалую роль в обеспечении населения Центрального Кавказа мясной пищей, в эпоху поздней бронзы уже не имела самостоятельного хозяйственного значения. Несмотря на это, охотничий промысел был распространен в интересующих нас районах. Об этом могут свидетельствовать в первую очередь костные остатки диких животных, обнаруживаемые в древних погребениях, поселениях и т. д. Интересно отметить, что среди альчиков, найденных в тлийских погребениях, оказались экземпляры, принадлежащие дикой козе (определение А. Цицишвили). Кроме того, там же выявлены зубы медведя, дикого кабана, основания оленьих рогов, кости птиц и т. д. Весьма ценным источником могут служить и охотничьи сцены на бронзовых поясах из погребений 74 и 76. На них изображены охотники, снабженные луками сложной конструкции. Пеший охотник, изображенный на поясе из погребения 76, пустил стрелу, которая поразила в шею горного тура. Правой рукой он держит лук, а левой достает стрелу из колчана, которая должна поразить следующую жертву. Широкое среднее поле пояса заполнено сценой облавной охоты, объектами которой являются олень, тур, кабан и другие животные. Пояс из погребения 74 сохранился значительно хуже, но на его фрагментах можно выявить такие же изображения, что и на поясе из погребения 76. Так же как и на поясе из погребения 76, мы видим пеших охотников с луками и колчанами, набитыми стрелами. Они охотятся на таких же животных и птиц, что и на первом поясе.
Первой помощницей охотника того периода должна была быть собака, скульптурные изображения которой составляют значительную серию бронзовых изделий Центрального Кавказа. В связи с этим нельзя не вспомнить о бронзовой булавке Кобанского могильника, навер-шие которой изображает сцену охоты — нападение собак сзади и спереди на оленя [441, табл. XXIX, 3]. Почти все скульптурные фигурки собак имеют лающую пасть и даны в позе нападения. Эти особенности также отчетливо говорят об охотничьей роли собаки.
По имеющимся скульптурным изображениям можно судить и о древней фауне Кавказа. Следует отметить, что почти все виды животных и птиц, встречающиеся на Кавказе в наши дни, переданы в древней графике и скульптуре. В этой связи особо примечательны наскальные изображения, излюбленным сюжетом которых являются олени, туры, козлы, бараны и сцены охоты на них (наскальные изображения Азербайджана, Армении, Дагестана и т. д.).
У племен Центрального Кавказа существовали обряды.и обычаи, связанные с охотой и божествами — покровителями охотников. Божества эти считались одними из главных и одинаково хорошо засвидетельствованы в мифологии почти всех народов Кавказа, особенно Центрального. У сванов это Ажат (мужской образ) и Дали (женский образ), у балкарцев и карачаевцев — Апсате, у черкесов — Мезитх, у абхазов — Айргъ и Ажвейпшаа, у осетин — Афсати [432, с. 207—208; 5, с. 109]. О последнем в осетинском фольклоре сохранилось много различных сказаний, причем показательно, что он считался одним из главных небожителей. Это весьма красочно передано в поэме К. Хетагурова «Афсати»: «Есть ли среди небожителей (кто-нибудь) старше Афсати?» [462, с. 97]. Один из древних обрядов осетин заключался в том, что охотник, убивший оленя, давал кусок мяса от левого бока туши первому встречному в честь божества Афсати [330, с. 199; 5, с. 109].
Племена Центрального Кавказа в эпоху поздней бронзы занимались, вероятно, и рыболовством. Изображение форели — основной рыбы горных рек — является излюбленным мотивом украшения на бронзовых предметах, в частности на боевых топориках из Кобанского, Брильского и Тлийского могильников. В тлийских материалах изображения рыбы имеются также на поясных пряжках, булавах и других предметах. Особо отметим булаву из погребения 57, на которой имеется 21 изображение рыбы (рис. 90, 2). На бронзовом топоре из погребения 18 имеется 14 изображений рыбы на лезвийной части, а топор из Кобанского могильника украшен по сторонам проуха фигурами 8 рыб [441, с. 16, рис. 11]. Разумеется, чтобы детально судить о рыболовстве, одних изображений на бронзовых предметах недостаточно. К сожалению, другими данными мы в настоящее время не располагаем.
Изображения рыбы на бронзовых изделиях Центрального Кавказа можно связать и с культом рыбы, прослеживаемым на Кавказе с древнейших времен [262; 289; 283; 337; 299; 7] и нашедшим свое конкретное выражение в представлении о божестве рыбы (Ларса — у имеретин, Донбеттыр — у осетин, Кодес — у черкесов) [360, с. 125]. Пережитки этого культа засвидетельствованы в этнографическом быту многих народов Кавказа [360, с. 120—127].
Керамическое производство было развито на Центральном Кавказе весьма неравномерно. В предгорьях и на равнинах керамику изготовляли почти в каждом населенном пункте, причем некоторые из этих пунктов в эпоху бронзы были уже своеобразными очагами керамического производства. В горных районах, где широко практиковалось производство металлической и деревянной посуды, керамики было сравнительно мало. В этом аспекте особо выделяются металлопроизводст-венные центры, в частности район Рача — Лечхуми и горная зона нынешней Южной Осетии. Открытые здесь памятники эпохи бронзы дали очень мало керамических изделий и много металлической посуды. В памятниках северного склона металлической посуды значительно меньше, зато в них изобилует керамика. Очень много глиняных изделий оказалось в Кобанском могильнике, в Змейском поселении эпохи поздней бронзы и в других северных памятниках.
В тлийских погребениях глиняные изделия чаще встречались в комплексах до XI в. до н. э. Они представлены мелкими горшками, снабженными иногда одной или двумя ручками, и кружками. В комплексах XI—X вв. до н. э. глиняные сосуды встречаются значительно реже. Только в четырех погребениях были найдены неглубокие миски и кружки с одной маленькой ручкой.
Очень важный материал по истории керамического производства Центрального Кавказа дали раскопки Змейского поселения. Здесь были зафиксированы остатки гончарного горна или малой обжигательной печи, внутри и вокруг которой находилась масса в разной степени обожженной керамики, в том числе много готовых сосудов и полуфабрикатов [197, с. 327]. Керамика Змейского поселения по основным чертам (форма, размеры, характер обработки поверхности, орнаментация и т. д.) делится на несколько типов [124, с. 18—20]. В ней представлены сосуды крупных размеров, но в основном она состоит из маленьких горшков, мисок, кружек и т. д. Формы орнамента на глиняных сосудах различные — зигзаг, треугольник, ромб, штриховка, меандр и т. д.
На Змейском поселении представлена также интересная коллекция глиняных штампов, близких по форме соответствующим предметам из Малой Азии [523, с. 161; 519, с. 18; 460, с. 461], Европы [331, с. 44] и Кавказа [308, с. 140, рис. 54; 457а, с. 74; 344, с. 58, табл. VII, 5; 210, с. 169; 213, с. 17; 536, с. 197—206; 201, с. 192—195; 202, с. ПО; 33, с. 89; 57, с. 244—246]. Два аналогичных глиняных штампа хранятся в фондах Юго-Осетинского музея краеведения (инв. № 413 и 543). Один из них имеет квадратную форму и происходит из г. Цхинвали, второй— округлой формы и найден в с. Демета Джавского района [252, с. 25—26, табл. II, 14, 17].
Таким образом, местный характер керамического производства на северном склоне Главного Кавказского хребта вряд ли может быть поставлен под сомнение. О местном производстве глиняных сосудов свидетельствует и состав глины, из которой они лепились. Обжигалась глиняная посуда не только в горнах, но и в ямах, где она подвергалась копчению. После этого наружная поверхность тщательно лощилась, в результате чего сосуды получали черный блестящий цвет (иногда не совсем ровный, что было связано с обжигом). Этим производством занимались главным образом женщины.
В материалах Змейского поселения, описанных выше, среди керамических изделий оказалось очень много глиняных пряслиц (86 экземпляров), которые, безусловно, надо связывать с обработкой шерсти [124, с. 25]. В эпоху поздней бронзы горцам Центрального Кавказа было хорошо известно ткачество. Они изготовляли шерстяную домашнюю ткань, из которой шили как мужскую, так и женскую и детскую одежду. О форме костюмов того времени судить очень трудно, так как от них сохранились только отдельные обрывки. В тлийских погребениях, в частности, найдены обрывки шерстяных тканей, изготовленных из некрученой нитки. Так, на пряжке из погребения 34 сохранились отпечатки ткани из шерстяного волокна. Нить не скручена в виде пасм, ткань плотная, переплетение определить трудно, так как сохранность ткани очень плохая. Такой же отпечаток шерстяной ткани оказался на лопасти бронзового топора из погребения 190. Нить ткани, по-видимому, скручена, плетение редкое. Весьма своеобразный обрывок шерстяной ткани обнаружен в погребении 254. Ткань, судя по нему, была неплотной, плетение простое, нитка, видимо, крученая.
Помимо шерстяных тканей древние обитатели Центрального Кавказа пользовались и тканями из растительных волокон. Об этом свидетельствует небольшой обрывок ткани, сложенный вдвое и изготовленный из волокна крапивы (?). Нить не скручена в виде пасм. Ткань очень тонкая, редкая (как эта, так и другие ткани из тлийских погребений были определены в отделе тканей Государственного исторического музея в Москве Л. В. Ефимовой). Отпечатки ткани из растительного волокна были обнаружены на фрагментах керамики из Гиль-ярского (III тысячелетие до и. э.) и Джемикентского (начало II тысячелетия до н. э.) поселений в Дагестане и Лугового поселения в Чечено-Ингушетии [300; 183, с. 135; 185, с. 337—338; 186, с. 231, 192, с. 132].
Все сказанное свидетельствует о том, что в эпоху бронзы на Кавказе был уже известен ткацкий станок, без которого нельзя было вырабатывать такие ткани. Занимались этим, вероятно, женщины каждой большой патриархальной семьи. Они же, по-видимому, занимались и изготовлением обуви из кожи или из шерстяной ткани [197, с. 329]. В погребении 14 Тлийского могильника найден обрывок кожи, вышитый кожаным шнуром. Это фрагмент кожаной обуви, форма которой остается неясной.
Отмеченные обрывки шерстяных тканей имеют значение не только как свидетельство существования ткачества и вязания. Они могут помочь также в определении породы овец, которые разводились племенами Центрального Кавказа в эпоху поздней бронзы и раннего железа.
Племена Центрального Кавказа с древнейших времен занимались обработкой дерева. Из него делались рукоятки копий, дротиков, топоров, кинжалов, домашняя утварь: миски, ложки, тарелки, столы, стулья и т. д. В памятниках эпохи бронзы Центрального Кавказа находки деревянных предметов не зафиксированы, так как дерево в земле сохраняется плохо. В то же время в древних захоронениях Тли иногда попадались незначительные остатки дерева, которые были исследованы в лаборатории Института археологии АН СССР Г. Н. Лисицыной. Удалось выявить такие породы, как дуб, лиственница, тополь, сосна, можжевельник, ива, клен, липа и т. д. Остатки эти в основном сохранились в проухах бронзовых топоров. В одном случае (погребение 264) ручка бронзового топора оказалась из тиса.
Помимо древесины племена Центрального Кавказа пользовались и корой, главным образом березовой. Она применялась в качестве подкладки для широких поясов из листовой бронзы, а также для устройства настила в погребальных ямах.
Такова характеристика видов домашней деятельности жителей Центрального Кавказа во второй половине II тысячелетия до н. э.
Для выяснения общественного устройства и социальных отношений племен Центрального Кавказа эпохи бронзы мы не располагаем письменными источниками и поэтому вынуждены обратиться к памятникам материальной культуры. Эти памятники позволяют судить о таких вопросах, как разделение общества на богатых и бедных, наличие рода, характер семьи и т. д.
Археологические материалы позволяют говорить о том, что в эпоху ранней бронзы племена Центрального Кавказа находились на стадии патриархально-родовых отношений [300, с. 163], которые во II тысячелетии переросли в патриархально-семейные отношения [192, с. 87]. Развитие таких отраслей хозяйства, как скотоводство, металлообработка, домашние промыслы, земледелие, оказывало активное воздействие на структуру самого общества. Оно разделилось на группы, каждая из которых оказалась занятой определенной отраслью хозяйства. Такое разделение общества было вызвано прежде всего развитием скотоводческого хозяйства: стада оказались в руках мужчины-пастуха, который в результате выдвинулся на первое место в семье [1, с. 161 — 162].
«Увеличение производства во всех отраслях — скотоводстве, земледелии, домашнем ремесле — сделало рабочую силу человека способной производить большее количество продуктов, чем это было необходимо для поддержания ее. Вместе с тем оно увеличивало ежедневное количество труда, приходившееся на каждого члена рода, домашней общины или отдельной семьи» [1, с. 161]. Это была эпоха появления племенных вождей-воинов, которые постепенно захватывали в свои руки основные источники обогащения и весь избыток получаемых продуктов.
В эпоху поздней бронзы племена Центрального Кавказа оказались в самых оживленных связях не только между собой, но и с соседними племенами, а также с населением более отдаленных областей. В этот период усилился процесс частичной ассимиляции одних племенных групп другими, что приводило к полному исчезновению отдельных этнографических единиц и, наоборот, к образованию более или менее прочных племенных союзов, которые порой играли уже историческую роль [187, с. 200]. Возникновение союзов племен, в свою очередь, способствовало появлению однородной материальной культуры.
Новые археологические материалы, главным образом из тлийских погребений, дают возможность конкретизировать некоторые наши представления об общественном устройстве и социальном развитии племен Центрального Кавказа в эпоху бронзы. Начиная с конца средней бронзы в горных районах преобладают одиночные захоронения, но изредка попадаются либо парные, либо семейные погребения. Во многих могилах зафиксированы случаи последующих захоронений, в результате чего останки и погребальный инвентарь более ранних погребенных подвергались перемещению. Точно такая же картина была засвидетельствована при раскопках Нестеровского и других могильников на северном склоне Главного Кавказского хребта. Характеризуя подобные захоронения, Е. И. Крупное полагает, что они важны как доказательства отраженного в погребальном обряде и давно установившегося патриархального уклада оставившего их общества [197, с. 334].
По отдельным комплексам XIV—X вв. до н. э. Центрального Кавказа, и Тлийского могильника в особенности, четко прослеживается имущественное неравенство. В одних могилах инвентарь, особенно бронзовые предметы, встречен в изобилии (погребения 27, 28, 29, 42, 48, 56, 58, 73, 116, 203, 204, 207, 208, 217 и др.), в других встречается только от одного до трех предметов (погребения 33, 36, 59, 181, 211 и др.). Имеются и такие захоронения, которые не содержали инвентаря (погребения 44, 45, 178 и др.). Аналогичная картина была зафиксирована Е. И. Крупновым в могильнике у с. Каменномостское, где отдельно от богатых могил, компактно расположенных в одном пункте, было вскрыто бедное погребение без всяких вещей [204, с. 252, 273; 197, с. 333].
Раскопки Тлийского могильника показали также, что на родовом кладбище у каждой большой семьи был свой участок. Каждая община состояла из нескольких больших семей, которые впоследствии разделились на мелкие семьи — самостоятельные ячейки, связанные друг с другом [197, с. 333].
Мы мало знакомы с конструкцией жилых построек эпохи бронзы. Можно полагать, что большие патриархальные семьи проживали в больших домах. Раскопками В. М. Котович на Верхнегунибском поселении в горном Дагестане установлено, что каждый вскрытый многокамерный комплекс служил жилищем большой патриархальной семьи, имевшей, судя по всему, общее хозяйство. В то же время, полагает исследователь, наличие общих стен и общих выходов из составлявших большое жилище отдельных помещений и другие признаки свидетельствуют о существовании малых семей [186, с. 236]. В эпоху поздней бронзы роль малых семей все больше возрастает. Это подтверждается обычаем индивидуальных и парных захоронений, который в эпоху бронзы оказался распространенным на всем Кавказе. Начало этого процесса прослеживается в эпоху поздней бронзы, а завершение относится уже к эпохе раннего железа [391, с. 18; 186, с. 239]. Большие семьи, впрочем, продолжали сохраняться на Кавказе еще долго (у некоторых народов — до конца XIX в.), даже там, где они уже давно распались, их функциональное значение не терялось со временем. Этим объясняется, в частности, бытование у грузин понятия жилища «сахли» не только как дома, рода, домовой общины Г39. с. 3], но даже как целого государства [71, 65]. То же самое отмечено и в этнографическом быту осетин, у которых до недавнего времени под «хагдзаром» подразумевалось не только главное жилое помещение и весь комплекс жилых и хозяйственных построек, но и хозяйство всей семьи, и вся семейная община. Эти большие «дома» были характерны для патриархального быта и представляли собой жилище для нескольких поколений кровных родственников, объединенных в общем домохозяйстве под главенством старшего брата, старшего поколения агнатов [39, с. 5 и ел.]. У горцев Центрального Кавказа в таком доме под одной крышей, составляя одну большую семью, проживало до четырех-пяти поколений кровных родственников по отцу, составляя своего рода домовую общину [482, с. 141]. Это пережиточная форма той бытовой традиции, которая имела место в эпоху бронзы.
Во второй половине II тысячелетия до н. э. маленькие семейные ячейки, составлявшие большую патриархальную семью, должны были вести одинаковое хозяйство. Они пользовались на равных правах пастбищами, лесными угодьями, рудниками, земельными участками. Малые семьи всегда были связаны узами родства, поскольку считались происходящими от одного предка. Ведя совместную жизнь, они отправляли одинаковые празднества и ритуалы, поклонялись одним и тем же божествам и святым местам, имели общее для всех кладбище. В то же время равенства между этими малыми семьями не было. Это подтверждается уже отмеченными погребальными памятниками Центрального Кавказа, в частности погребениями Тлийского могильника, где рядом с богатыми захоронениями были открыты могилы, не содержавшие никакого инвентаря или содержавшие один-два бронзовых предмета. Такое имущественное неравенство существовало не только между отдельными членами общества и малыми семьями, но и между большими патриархальными семьями и даже родовыми общинами.
Структура общественного устройства племен второй половины II тысячелетия до н. э. хорошо прослеживается по погребальным памятникам всего Кавказа. На Северо-Восточном Кавказе исследованы склеповые могильники эпохи бронзы — Гатын-Кале [265, с. 51—104], Гинчи [64, с. 109], Чох [302, с. 44—48], Ирганайский [351, с. 109—122] и другие, многие из которых содержали значительное число захоронений и рассматриваются как усыпальницы для отдельных больших патриархальных семей, состоявших из малых семейных ячеек [64, с. 164— 165]. В этом аспекте весьма примечательным памятником является отмеченное уже нами Верхнегунибское поселение, которое оставлено довольно крупным родом, состоявшим из нескольких патронимии [186, с. 23]. Последняя представляет группу семей, больших или малых, образовавшихся в результате возрастания и сегментации одной патриархальной семейной общины, сохраняющих в той или иной мере и форме хозяйственное, общественное и идеологические единство [188, с. 97].
К концу II тысячелетия до н. э. большинство больших патриархальных семей уже распадается на мелкие единицы, и если в первой половине и середине II тысячелетия до н. э. были распространены коллективные захоронения, то к концу того же тысячелетия господствующей формой погребения становятся индивидуальные могилы. Вместе с тем еще встречаются и семейные захоронения (например, погребения 23, 86, 99 Тлийского могильника), но по сравнению с индивидуальными они составляют незначительную группу.
Комментарии:
Сообщение от: Нарт ЧеркесТлийский могильник это всего лишь один из нескольких могильников Колхидо-Кобанской археологической культуры. Мало того что поступили антинаучно разделив эту культуру по границам государств, также несколько антинаучно анализировать могильник в отрыве от всей культуры