«Кавказ: земля и кровь»
Я. А. Гордин
ЕРМОЛОВ
Но се — восток подъемлет вой!..
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
Пушкин
I
Кавказская война довольно отчетливо делится на три периода. Первый — четвертьвековой — от Цицианова, 1802 год, до отставки Ермолова, 1827 год, затем смутный период с часто меняющимися командующими и бессистемными действиями — с 1829 года, после окончания Персидской и Турецкой войн, — до 1845 года, когда назначен был наместником граф Михаил Семенович Воронцов, и с этого момента до окончания войны — еще 20 лет.
В первом периоде тоже было свое «смутное время» — после гибели Цицианова и до Ермолова за десять лет сменилось четыре командующих: Гудович, Паулуччи, Тормасов и Ртищев. Все — генералы с боевым опытом и несомненными заслугами, но — кроме Гудовича — люди на Кавказе вполне случайные. Для них Кавказ ничем принципиально не отличался от любого другого театра военных действий. Для них назначение в Грузию и на Кавказскую линию было почетным и тяжким, но вполне будничным назначением.
Для Цицианова и Ермолова этот пост означал возможность реализации самых смелых проектов.
Вряд ли пятидесятилетний генерал-лейтенант князь Цицианов, явно считавший, что он подошел к финалу своей карьеры, перед назначением в Грузию лелеял какие-либо грандиозные планы. Не то с тридцатидевятилетним генерал-лейтенантом Ермоловым.
Алексей Петрович Ермолов был человеком неограниченного честолюбия и высочайшей самооценки. Этот уровень самооценки при неблагоприятных внешних обстоятельствах приводил к тому же высокомерию, неуживчивости и саркастичности, что и у Цицианова. Князя Павла Дмитриевича Ермолов наблюдал в походе Зубова 1796 года, в котором он, Ермолов, участвовал девятнадцатилетним капитаном. Так что позднейшие его суждения основывались не только на результатах деятельности Цицианова в качестве главнокомандующего на Кавказе — как они представлялись Ермолову, — но на личных юношеских наблюдениях. Бесстрашный, решительный, стремительный Цицианов должен был произвести на юного Ермолова сильное впечатление именно потому, что во многом совпадали ведущие черты их характеров.
Но если князь Павел Дмитриевич осознал открывшиеся перед ним возможности, уже попав на Кавказ, то Ермолов уверен был в своем праве на великое предназначение куда ранее. Очень любопытно сравнивать два слоя его существования во время заграничного похода 1813-1815 годов. С одной стороны — популярность в армии, несколько громких побед — хотя на первые роли Ермолов не выходил, — благосклонность императора, командование гвардией, награды. С другой — частные письма Ермолова 1815 года — непрерывный вопль уязвленного самолюбия и неудовлетворенного честолюбия: его преследуют «немцы», против него плетутся интриги, он постоянно на грани выхода в отставку. При этом он не только мечтает получить назначение на Кавказ, но и явно ведет на этот счет собственную интригу. В «Записках» он излагает дело так: «В самом начале 1816 года был я в Орле у престарелых родных моих, среди малого моего семейства, вел жизнь самую спокойную, не хотел разлучаться с нею, намерение имея не возвращаться к корпусу, а потому и просил продолжения отпуска, дабы ехать к минеральным водам на Кавказ». Ермолов, действительно, болен был ревматизмом и хронической простудой, полученной в конце войны, но лечение в Европе было бы куда эффективнее кавказского. Стремление же именно на Кавказ было символичным и значимым. Слово «Кавказ» должно было постоянно сочетаться с именем Ермолова.
Что до нежелания расстаться со спокойной жизнью, то подобными утверждениями рефлексирующий Ермолов готовил себя — на всякий случай! — к неудаче.
8 января 1816 года он написал из Орла одному из своих близких приятелей-генералов, Арсению Андреевичу Закревско-му, назначенному дежурным генералом Главного штаба Его Императорского Величества — должность, дающая большое бюрократическое влияние и прямой доступ к государю: «Я заслепил глаза здесь алмазами (имеется в виду недавно полученный Ермоловым орден Св. Александра Невского с алмазами. — Я. Г.); что за прекраснейший народ живет в провинциях! Я как приехавши налепил три свои звезды, так и думают, что я Бог знает, что за человек. Насилу в 10 дней мог уверить, что ничего не значу, и то божиться надобно было и святых подымать...»
Уничижение паче гордости вообще свойственно частной переписке Ермолова и составляет резкий контраст с его официальными документами. Очевидно, по сравнению с наиболее частыми адресатами — приближенным государя Закревским и, тем более, богачом и аристократом Михаилом Воронцовым, командовавшим экспедиционным корпусом во Франции, Алексей Петрович, остановившийся в тот момент в своей карьере и живший исключительно на жалование, чувствовал себя неудачником. И это тягостное для его гордыни ощущение заставляло его строить особенно грандиозные планы, связанные с Кавказом — сферой деятельности с наиболее высокой перспективой самостоятельности и — по представлениям Ермолова — огромной исторической перспективой. А Ермолов в это уже время отнюдь не чувствовал себя верноподданным-исполнителем и вовсе не смотрел — внутренне — на самых высоких лиц снизу вверх. Это прорывалось в его письмах редко, но выразительно. В октябре 1815 года он писал из Франкфурта Воронцову: «К неудовольствию начальствовать теперешним моим корпусом присоединяется и то, что главная квартира идет за мной вослед, и я на вечном параде. Кроме того, по дороге моей шатаются все цари». Последняя фраза, попадись она на глаза кому не следует, могла перечеркнуть навсегда карьеру Ермолова. И все-таки он не удержался. Очевидно, столь велико было желание высказать вслух истинное свое отношение...
При таком уровне самовосприятия генерал-лейтенант с александровской звездой в мучительных сомнениях ждал в провинции решения своей судьбы, делая вид, что не слишком рассчитывает на успех своего замысла: «Я живу теперь покойно, — писал он Закревскому, — но уже в 10 дней праздность мне наскучила. Много впереди времени, не отчаиваюсь привыкнуть к новому роду моей жизни... В Петербург не поеду, боюсь дороговизны! Ожидаю терпеливо весны. Поеду на Кавказ. Болезнь гонит меня в дальний сей путь, но избавиться невозможно. Не забудь, любезнейший Арсений, о сем путешествии...» Последнее многоточие принадлежит Ермолову. Он не удержался от намека, скорее всего, одно из направлений «кавказской интриги» шло через Закревского.
В «Записках» — через много лет — Ермолов писал об этих самых днях: «Из частных известий знал уже, что я назначаюсь начальником в Грузию. Исчезла мысль о спокойной жизни, ибо всегда желал я чрезвычайно сего назначения, и тогда даже, как по чину не мог иметь на то права».
Можно с достаточной уверенностью предположить, что это нескромное желание родилось в эпоху персидского похода. И, стало быть, у него было время обдумать свои планы.
Однако в письмах соответствующего периода такая уверенность отсутствует.
28 февраля 1816 года Ермолов писал Закревскому: «Письмо твое получил. Одну вещь приятную сказал ты мне, что Ртищев подал в отставку. Это весьма хорошо, но для меня ли судьба сберегает сие счастие.
По истине скажу тебе, что во сне грезится та сторона и все прочие желания умерли. Не хочу скрыть от тебя, что гренадерский корпус меня сокрушает и боюсь я его. Всякий другой вместо его не столько бы страшил меня. Не упускай, любезный Арсений, случая помочь мне и отправить на восток; впрочем, как ты обязан наблюдать пользу, то я ни мало роптать не буду, если определите туда человека способнейшего и полезнейшего, по пословице всякие люди Богу надобны, тогда останусь я там, куда судьба меня бросит. Так и быть! Уведомь, сделай дружбу, если что похожее будет на исполнение желания моего».
15 мая пишет он Воронцову в Париж: «Я уже две недели в Петербурге, готовлюсь ехать в Грузию, где сделан я командующим. Вот, друг любезнейший, исполнившееся давнее желание мое.
Боялся я остаться в гренадерском корпусе, где б наскучила мне единообразная и недеятельная служба моя. Теперь вступаю я в обширный круг деятельности. Были бы лишь способности, делать есть что!.. Вступаю в управление земли мне не знакомой; займусь рядом дел мне не известных, следовательно, без надежды угодить правительству. Мысль горестная! Одна надежда на труды!»
Ермолов наивно лицемерил. Если он предвкушал неудачу от неопытности, зачем было мечтать о Кавказе и добиваться назначения?
Нет, он рассчитывал на иную перспективу.
Тут необходимо небольшое отступление.
Решающий этап завоевания Кавказа — а ермоловское десятилетие сделало Кавказскую войну процессом необратимым — начался именно в тот момент, когда внутренняя энергия русского дворянства требовала немедленного и масштабного выхода.
Это надо иметь в виду. В драме Кавказской войны этот фактор играл ничуть не меньшую роль, чем все остальные — геополитические, экономические, локально-военные и так далее, — но не оформлялся декларативно. Этот период войны был отмечен духовным напряжением с российской стороны, превосходящим таковое же напряжение со стороны горских народов. (Однако духовная энергия сопротивления горцев росла пропорционально давлению России и достигла своего апогея в мюридизме.)
Соответственно, и вождь российской конкисты должен был концентрировать в себе эту энергию. Назначение Ермолова в этом смысле оказалось удивительно точным. Именно Ермолов с его бедностью, неудачами молодости, арестом и ссылкой в павловское время, тяжким началом военной карьеры, грозившим превратить его в неудачника, при этом с необъятным честолюбием и мощным комплексом обиды, именно такая личность, наделенная незаурядными дарованиями, могла олицетворять собой попытку мятущегося русского дворянства удержаться на гребне исторического процесса.
Крушение Ермолова после крушения декабристской попытки, этого отчаянного рывка дворянского авангарда из исторического тупика, ознаменовало резкое ускорение деградации дворянства как политической силы.
Запоздалый бонапартизм Ермолова как отражение утопичных исторических претензий русского дворянства, вытесняемого бюрократической формацией, особенно ясен на фоне фигуры его истинного предшественника — Цицианова.
Князь Цицианов — прежде всего генерал, выполняющий важную для империи миссию. Ни о каком противопоставлении себя бюрократическому самодержавию нет и речи. Он старается выполнить свою задачу с размахом, он ощущает свою значимость как посланца империи, но он прежде всего инициативный исполнитель августейшей воли. Он — как впоследствии Ермолов — готов спровоцировать войну с Персией, но с целями исключительно государственными. Предел его карьерных мечтаний — фельдмаршальский жезл.
Ермолову мало обычных почестей и чинов. Он с отвращением и раздражением говорит о том, что его имя «могут обезобразить графским титулом». Он, конечно, печется о величии империи. Но внутренне он отнюдь не до конца с нею слит. Забота о собственном величии — далеко не последняя его забота. И этим, в частности, определяется презрение к тем, кто должен стать постаментом для этого величия. Цицианов презирал горцев с высоты имперских европейских представлений, потому что презрение, как он считал, было именно тем, к чему они привыкли и чего ожидали. Ермолов смотрит на них с высоты собственных достоинств. Он еще и ощущает себя посланцем некой формации недооцененных дворян. В переписке с Закревским — генералом-бюрократом, идеально встроившимся в систему, и с богачом-аристократом Воронцовым, отпрыском «сильных персон» прошлого века, он постоянно подчеркивает свою гонимость, недостаток внимания и доверия со стороны государя и особенно военно-бюрократической элиты. Декабристы рассчитывали на поддержку Ермоловым их планов не из-за его реформаторских, а тем паче революционных настроений — Ермолов не Киселев, с 1815 года бредивший освобождением крестьян, и не Михаил Орлов, готовый на самые радикальные методы борьбы с самодержавием. Декабристские лидеры, отлично понимавшие, что происходит с русским дворянством и к чему это может привести (яснее других формулировал это Пушкин, предрекавший революционизацию нищающего дворянства), не сомневались, что Ермолов — социально и психологически на стороне вытесняемого дворянства, а не новой бюрократической аристократии, ставшей опорой трона.
Упорство, с которым Ермолов добивался заполучить себе в ближайшие помощники двух генерал-майоров, ярких представителей левого и правого крыла дворянской оппозиции — Михаила Фонвизина, своего бывшего адъютанта, по выражению самого Ермолова, «великого карбонария», и знаменитого Дениса Давыдова, свидетельствует о несомненном осознании Алексеем Петровичем этого аспекта ситуации.
И как лидер, сконцентрировавший в себе — помимо всего прочего — энергию целого социального слоя, неудовлетворенного своей реальной ролью, Ермолов чувствовал себя не просто представителем могучего монарха. Он сам мог, как мы увидим, претендовать на трон великой азиатской державы...
Великий князь Константин Павлович недаром употребил в свое время термин «проконсул». Проконсулы республиканского Рима пользовались почти неограниченной властью в порученных им провинциях. Проконсулы времен империи в большей степени зависели от метрополии и лично от императора, но это были уже нюансы...
При этой степени самостоятельности — не столько де юре, сколько де факто, — которой обладал «проконсул Кавказа», от этого самоощущения, от характера личной идеологии в значительной степени зависел характер взаимоотношений империи и Кавказа.
Как и для многих русских военных того периода, для Ермолова центральной исторической фигурой эпохи был Наполеон. Один из первых биографов Ермолова, известный историк М- П. Погодин так описывал житье наместника Кавказа после вынужденной отставки: «... Читал книги о военном искусстве, и в особенности о любимом своем полководце Наполеоне... А между тем Паскевич прошел вперед, взял Эрзерум, Таврис, Ахалцых, проникнул далеко в Персию. А между тем Дибич вскоре перешел Балканы, занял Адрианополь. Что происходило в то время в душе Ермолова, то знает только он, то знал Суворов, в Кобрине читая итальянские газеты о победах молодого Бонапарте, то знал, разумеется, больше всех этот новый Прометей, прикованный к скале Святой Елены».
В этих трех фразах роковое имя возникает трижды — Наполеон, Бонапарте, Прометей со Святой Елены. Погодин проявил незаурядное чутье — Ермолов субъективно и был одним из немногих реальных кандидатов в российские Наполеоны — при соответствующем стечении обстоятельств. (Например, если бы в случае удачи мятежа 14 декабря Северное и Южное тайные общества призвали его в качестве третейского судьи.)
После шквала наполеоновских войн молодые русские генералы и офицеры, сохранившие мощную инерцию действия, ощущавшие себя спасителями Европы и освободителями народов, искали выхода своей энергии. Она реализовалась по-разному — в резко возросшем количестве дуэлей, в гвардейском лихачестве, в пьянстве и разгуле, но и в организации тайных союзов, создании проектов конституций. Фигура Бонапарта в этой ситуации приобрела новый колорит. Из ненавистного врага он превращался в предмет зависти, в образец того, как можно переломить судьбу.
Михаил Орлов — молодой генерал, натура и военная судьба, сходная с ермоловской, — не удовлетворен постом начальника штаба корпуса, добивается строевого командования, получает дивизию усиленного состава — по сути, небольшую армию, — но бушующая энергия и яростное честолюбие человека, недавно принимавшего капитуляцию Парижа, заставляют его строить дерз-кие планы и готовиться к рывку на помощь восставшим грекам, который должен перейти в свержение российского самодержавия.
Ермолов с ужасом думает о командовании гренадерским корпусом — одном из ключевых постов в армии. Ему необходимо не просто самостоятельное поле деятельности, но деятельность с гигантской перспективой.
А. П. Ермолов. Портрет работы Д. Доу.
Он ясно формулировал эту перспективу: «В Европе не дадут нам ни шагу без боя, а в Азии целые царства к нашим услугам».
Хорошо зная военную биографию Наполеона, Ермолов был, естественно, прекрасно осведомлен о драме Египетского похода. Вне зависимости от того, догадывался ли он о действительных планах молодого завоевателя или не догадывался, но стремление Ермолова на Кавказ, на Восток, принципиально рифмуется с мечтаниями Бонапарта. Афоризм относительно азиатских царств был произнесен Ермоловым уже в отставке — на его Святой Елене. На своей настоящей Святой Елене Наполеон так сформулировал истинную цель Египетского похода: «Если бы Сен-Жан д'Акр была взята французской армией, то это повлекло бы за собой великую революцию на Востоке, командующий армией создал бы там свое государство, и судьбы Франции сложились бы совсем иначе». Бонапарту не удалось взять крепость, Египетский поход закончился катастрофой, но нам важен замысел, а не результат.
Можно было бы усомниться в знании Ермоловым подробностей Египетского похода, если бы он сам это не подтвердил. В письме Закревскому от 12-17 апреля 1817 года он писал: «... Прилагаю копию с одного манифеста к кабардинскому народу. Я сам писавши такие вздоры, но раз сказал шутя истину, что здесь такие писать должно и что сим способом скорее успеешь. Ты в сем манифесте узнаешь слог Бонапарте, когда в Египте, будучи болен горячкою, говаривал он речи. Я брежу и без горячки!»
Наполеон.
Шутливый тон призван скрыть серьезность сопоставления. Параллель между Египетским походом и персидско-кавказскими планами несомненно не покидала Ермолова. Во всяком случае — первые два-три года. Цитированное письмо Закревскому написано было еще до посольства в Персию, когда «азиатские иллюзии» Алексея Петровича — «В Азии целые царства к нашим услугам» — были в полном расцвете.
Удивительный по опасной откровенности намек, связывающий Ермолова с Наполеоном, находим в письме великого князя Константина Павловича, со зловещим изяществом поздравившего своего старого товарища по оружию с новым назначением 25 июня 1816 года: «Почтеннейший, любезнейший и храбрейший товарищ, Алексей Петрович!... Поздравляю вас с новым вашим назначением и с доверенностью, которую оказывает в сем случае вам Всемилостивейший Государь Император к заслугам вашим. Признаюсь, что эта доверенность штука не из последних, и во время оно сам бы Талейран с товарищи задумался».
О какой такой особой доверенности толкует великий князь? Перед Ермоловым на Кавказе командовали три ничем из ряда вон выходящим не прославившихся генерала, включая вполне заурядного Ртищева.
Ключ к подтексту — «Талейран с товарищи». Именно Талей-ран был одним из главных действующих лиц переворота 18 брюмера, приведшего к власти Наполеона.
Константин и Ермолов хорошо знали болезненно подозрительную натуру императора Александра. И — по мнению великого князя — отдать обширный край и боевой корпус, находящийся фактически вне контроля Петербурга, в руки честолюбцу с неукротимым характером и явным наполеоновским комплексом было со стороны царя знаком величайшего доверия.
В другую эпоху — «во время оно» — эта ситуация выглядела бы слишком схожей с ситуацией Бонапарта в Египте и после Египта и могла навести на соответствующие мысли «Талейрана с товарищи». Но — в России.
Эти намеки можно было бы расшифровать так, как это и делает один из новейших биографов Ермолова, — активность России на Востоке могла бы обеспокоить Францию. Не получается. Планы Ермолова, как их представляет себе Константин, должны были бы обеспокоить в первую очередь Англию. — «Позже можно, не сворачивая ни мало, прогуляться в места расположения всех богатств Англии сухим путем». Старая петровская идея о захвате Индии, которую в ермоловские времена пытался реализовать Павел.
Причем Константин всерьез опасается, что Ермолов может намеренно спровоцировать войну с Персией, чтобы раскачать Восток и в возникшем хаосе реализовать свои цезарианские планы. — «Но, избави Боже, отрыжки et comme les extremes se touchent*, чтоб по поводу путешествия Вашего не сделалось с нашей стороны всеобщей прогулки по землям чужим. Шпанская муха много перевела народу во Франции. Избави Бог, чтобы Персия тоже не перевела много православных. Впрочем, все зависит от миссионерства наследника общества Грубера».
* Крайности сходятся [фр.]
Французская фраза напоминает нам знаменитое наполеоновское — «от великого до смешного...». А шпанская муха — это, похоже, Наполеон.
Константин не только подозревает Ермолова в намерении спровоцировать войну, но и утверждает, что война или мир зависят исключительно от получившего свободу действий генерала. «Патер Грубер» — было прозвище Ермолова. (Грубер был генералом ордена иезуитов и несколько лет жил в Петербурге.) Сам Александр тоже не заблуждался относительно градуса честолюбия и властолюбия своего генерала. Один из современников Ермолова зафиксировал с его слов следующий красноречивый эпизод: «Он (Ермолов. — Я. Г.) рассказывал, что в 1821 году был назначен главнокомандующим стотысячной армией, долженствующей принять участие в усмирении смут в Италии, волнуемой карбонарами. В Неаполе произошел мятеж, король вынужден был подписать конституцию. Вскоре Ермолов был вызван в Лайбах, в котором находились союзные монархи, для совещаний. Алексей Петрович находился при императоре. Во время обеда государь подавал разные знаки кн. Волконскому, сидевшему против него, показывая на его соседа. Волконский не мог понять пантомим императора и потому на вопрос его по окончании обеда отвечал, что не догадывается, что государь хотел сказать ему, указывая на Ермолова.
— Неужели ты не понял того, что я желал объяснить тебе, что Алексей Петрович, кажется, воображает, что на нем мантия и что он занимает уже первые роли.
Ермолов, стоявший невдалеке, не смущаясь, отвечал:
— Государь, вы нисколько не ошибаетесь, и если бы я был подданным какого-нибудь немецкого принца, то, конечно, предположение ваше было бы совершенно справедливо; но служа такому великому монарху, как вы, с меня достаточно будет и второго места».
Острота этого разговора в том, что Ермолов должен был отправиться с армией в Италию — как некогда молодой Бонапарт, стремительное восхождение которого с этого и началось...
Есть все основания предположить, что назначение Ермолова на край империи объяснялось не только высоким доверием к нему императора. Может быть, как раз наоборот. В годы, последовавшие за возвращением из Европы, Александр фактически не задержал при себе никого из молодых популярных в армии генералов «с идеями». Михаил Семенович Воронцов на три года был оставлен во Франции — командиром оккупационного корпуса, Михаил Федорович Орлов отправлен в Киев, а затем в Кишинев, Павел Дмитриевич Киселев в Бессарабию начальником штаба 2-й армии. В этом ряду назначение Ермолова на Кавказ свидетельствует об определенной логике происходящего. Все четыре генерала были полны честолюбивых мечтаний и с разной степенью радикализма склонялись к либеральным идеям. Первые трое были решительными противниками крепостного права, что являлось в тот момент ярким опознавательным знаком.
О существовании у Ермолова далеко идущих планов свидетельствуют некоторые им самим как бы в шутку рассказанные эпизоды его посольства в Персию в 1817 году. В записках о пребывании в Персии Ермолов рассказывает, как он сообщил персидским вельможам о своем происхождении от Чингисхана: «Нередко рассуждая с ними о превратностях судьбы, я удивлял их замечаниями, что в той стране, где владычествовали мои предки, где все потворствовало страшному их оружию, я нахожусь послом, утверждающим мир и дружбу. Один из вельможей спросил у меня, сохранил ли я свою родословную; решительный ответ, что она хранится у старшего из фамилии нашей, утвердил навсегда принадлежность мою Чингисхану. Я однажды сказал, что могу отыскивать персидский престол, но заметил, что персияне не любят забавляться подобными шутками. В народе же, столько легковерном и частыми переменами приобыкшем к непостоянству, шутка сия может иметь важные последствия. В случае войны потомок Чингисхана, сам начальствующий непобедимыми Российскими войсками, будет иметь великое на народ влияние».
Род дворян Ермоловых действительно происходил от некоего Мурзы-Аслан-Ермола, выехавшего в 1506 году из Золотой Орды в Москву и крестившегося. Но таких «потомков Чингисхана» в русском дворянстве было предостаточно. Никто, однако, кроме Ермолова не пытался использовать это в видах карьеры — сколь грандиозной, столь и утопической.
Последняя фраза цитированного текста свидетельствует о серьезных раздумьях Ермолова о возможных поворотах ситуации.
Очевидно, молва о том, что неукротимый генерал немедленно развяжет войну с Персией, преследуя свои честолюбивые цели, была столь распространена, что Ермолову приходилось специально оправдываться в письмах.
18 ноября 1817 года он писал из Тифлиса Закревскому; «Здесь нашел я войска, похожие на персидских сарбазов. (Имеется в виду неуставной внешний вид солдат Кавказского корпуса. — Я. Г.) Но люди прекрасные и молодцы. Народ храбрый, жаль, что мир необходимо нужен. Обманутся неприятели мои, думая, что я заведу драку. Неправда! Вижу, что надобно спокойствие для пользы нашей, и Бог свидетель, что на все средства пущусь, чтобы выторговать несколько лет мира. Употреблю кротость, ласку, лесть и все способы. Но если успею, то ручаюсь, что после не по-прежнему будем оканчивать войну в здешнем краю».
Последняя фраза говорит как о далеко идущих планах, так и об ощущении Ермоловым своей независимости — он явно собирается начинать войну по собственному усмотрению.
Но и несколько лет мира Ермолов не склонен был посвящать только Кавказу. Вскоре по приезде в Персию «послом, утверждающим мир и дружбу», Алексей Петрович разработал и предложил императору несложную, но эффектную интригу — вмешаться во внутреннюю династическую борьбу среди сыновей шаха. Законным наследником, назначенным самим шахом, был энергичный Аббас-Мирза, тесно связанный с англичанами. Ермолов предлагал поддержать старшего брата Аббас-Мирзы, говоря сегодняшним языком — исламского фундаменталиста, о коем Ермолов писал; «Не терпит он европейских учреждений и к англичанам имеет ненависть». Началась бы гражданская война, в результате которой Персия, как считал Ермолов, «долгое время не придет и в теперешнее свое состояние спокойного беспорядка, а начинающее рождаться во многих частях устройство по крайней мере на целое столетие отдалено будет».
Ермолова недаром прозвали в честь генерала ордена иезуитов...
Для Ермолова организация гражданской войны в Персии, разумеется, не была просто кровожадной забавой. В неизбежном при этом хаосе он рассчитывал на первых порах присоединить к России Эриванское ханство, а затем действовать по обстоятельствам.
Александр эту авантюру запретил.
II
Вернувшись из Персии с гарантией длительного мира, Ермолов немедленно принялся решать задачу, которая казалась ему первостепенной и которую уже пытался решить Цицианов — уничтожение института ханства и введение на Кавказе унифицированной системы управления по российскому образцу. Операцию эту он задумал еще до своего персидского посольства. 24 февраля 1817 года он писал Воронцову из Тифлиса в Париж: «Терзают меня ханства, стыдящие нас своим бытием. Управление ханами есть изображение первоначального образования обществ. Вот образец всего нелепого, злодейского самовластия и всех распутств, унижающих человечество».
Командующий Кавказским корпусом в 1811 - 1812 генерал-лейтенант Ф. О. Паулуччи.
Здесь впервые появляется очень важный мотив, который лежал в основе оправдательной доктрины ермоловского периода, ведущий мотив идеологии ермоловского завоевания. Мотив этот был намечен в цициановскую эпоху, а Ермолов, считавший себя учеником и продолжателем дела Цицианова, провозгласил его в полный голос.
Ермолов и его сподвижники — Вельяминов, Мадатов — пришли на Кавказ не после подавления Польши, как Гудович и Цицианов, а из освободительного с их точки зрения похода против деспотии Наполеона. Они и Россию ощущали как страну-освободительницу — «И нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир».
Проблему Кавказа можно и должно рассматривать только в контексте проблематики: Россия — Польша, Россия — Греция, Россия — балканские славяне.
С конца десятых годов русское общественное сознание готовилось к освободительному походу ради единоверных греков — наследников эллинской свободы. Байрон, погибший за свободу Греции, был кумиром и символом. Пушкин мечтал сражаться в Греции. Падение популярности Александра I не в последнюю очередь было вызвано его нежеланием направить армию на помощь восставшим грекам. Михаил Орлов готовил свою дивизию к броску на Балканы.
Новейший исследователь так характеризует обстановку в начале двадцатых годов: «Общественное мнение единодушно хотело назначения Ермолова главнокомандующим русской армией в будущей войне с Турцией. Об этом же мечтал и сам Ермолов. Парадокс: чтобы вести активную политику на Востоке и помочь Греции в ее борьбе за независимость, надо было обеспечить себе спокойный тыл — покорить народы Кавказа, лишить их независимости. Целые народы должны были утратить право на свою историческую судьбу и превратиться в средство продвижения империи на Восток».
Парадокс это кажущийся. Еще недавно Османская империя, ставшая лидером мусульманского мира, была неукротимый агрессором, захватывала все новые и новые территории, жестоко расправлялась с народами, пытавшимися отстоять независимость, грозно нависала над европейскими державами — турецкие войска доходили до Вены. Россия в XVIII веке была на передовой линии противостояния с Блистательной Портой, постоянно расширяя буферные территории между собой и историческим противником, И это было совершенно естественно. Потому выбор в дилемме — порабощенная турками единоверная Греция или мусульманский Кавказ, союзник Турции, — выбор был тоже естествен.
Большинство русского офицерства, прошедшего Европу, было настроено принципиально антидеспотически — при политической лояльности по отношению к своему государю, поборнику либеральных идей, от которого ждали соответствующих реформ. И Турция, и Персия, покровительствующие Кавказу, были классическими образцами необузданного деспотизма, и в самом деле намного превосходившего своим произволом российское самодержавие.
И на Кавказе победители Наполеона, освободители Европы чувствовали себя прежде всего носителями гражданской цивилизации, просвещения и правосудия. А воплощением дикости, политической отсталости, свирепости, не подобающей XIX веку, были кавказские ханства.
Если для Цицианова ханы были прежде всего помехой полному включению кавказских областей в состав России и соответствующему устройству управления, то для Ермолова они были и неким идеологическим символом — само их бытие под боком у просвещенной России было позором.
Хуан Ван-Гален, испанский офицер-вольнодумец, зачисленный в Нижегородский драгунский полк и воевавший в 1820 году на Кавказе, оставил любопытные в этом отношении свидетельства. «... Ермолов принялся за создание второй линии укреплений на дорогах и на подходах к склонам Кавказских гор, обращенных к упомянутой реке, дабы тем самым принудить горцев, которым оставлялась полная свобода внутреннего управления (тут Ван-Гален сильно преувеличивает. — Я. Г.), отступиться от своих разбойничьих привычек и в иных принципах воспитывать своих детей под неусыпным надзором и покровительством русских гарнизонов, размещенных в этих крепостях, и дабы сами эти горцы начали пользоваться благами более цивилизованного состояния».
Эти цели — воспитание горцев в духе цивилизованных представлений и воспитание их потомства в том же духе — Ермолов громогласно декларировал. Тот же Ван-Гален воспроизводит речь проконсула перед персидскими эмиссарами:
«Царствованию варварства приходит конец по всему азиатскому горизонту, который проясняется, начиная от Кавказа, и провидение предназначило России принести всем народам вплоть до самых границ Армении мир, процветание и просвещение».
Не сомневаюсь, что Ермолов и его близкие соратники и в самом деле ощущали себя паладинами «мира, процветания и просвещения», которые они несли в царство варварства и жестокости.
Вскоре после приезда на Кавказ Ермолов писал шекинскому хану: «Едва я приехал сюда, как уже закидан просьбами на вас. Не хочу я верить им без исследования, ибо в каждой из них описаны действия, одному злонравному и жестокому человеку приличные. Я поручил удостовериться о всем том чиновнику, заслуживающему веры. Если точно откроет он жестокости, которые деланы по вашей воле, что могут доказать оторванные щипцами носы и уши, то я приказал всех таковых несчастных поместить в доме вашем, до тех пор пока вы их не удовлетворите. Чиновника вашего, который бил одного жителя палкой до того, что он умер, и тело его было брошено в ров, я приказал взять и, по учинению над ним суда, будет лишен жизни. Советую вам, г. генерал-майор хан шекинский, быть осмотрительнее в выборе чиновников, назначаемых для приведения в исполнение вашей воли; паче советую вам, чтобы воля ваша не была противна милосердию и великодушию государя, который управление ханством вверил вам совсем не в том намерении, чтобы народ, его населяющий, страдал в дни славного его царствования, и ручаюсь вам, что если найду жалобы основательными, я научу вас лучше исполнять намерения всемилостивейшего вашего государя. Знайте, что я ни шутить, ни повторять своих приказаний не люблю».
Шекинский хан выбран был для первого урока еще и потому, что считался фаворитом «предместника» Ермолова — генерала Ртищева, доказать бездарность и вредность деятельности коего было для Алексея Петровича делом не личного, но идеологического принципа. В «Записках» он так объяснял ситуацию: «Предместник мой, генерал Ртищев, был к нему (шекинскому хану. — Я. Г.) чрезвычайно снисходительным; никакая на него просьба не получала удовлетворения, жалующиеся обращались (то есть направлялись. — Я. Г.) к нему, и оттого подвергались жесточайшим истязаниям, или избегали оных разорительною платою. Окружающие генерала Ртищева, пользующиеся его доверенностью, и, если верить молве, то самые даже ближайшие его получали от хана дорогие подарки и деньги.
С негодованием я должен упомянуть об одном постыдном начальства поступке: жители шекинские, в числе более двухсот человек, пришли в Тифлис, не в состоянии будучи сносить злодейской жестокости и утеснений хана. Жалобы их, слезы и отчаяние не тронули начальство, их назвали бунтующими против власти, многих наказали телесно, более двадцати человек, как заговорщиков, сослали в Сибирь».
Ермолов, разумеется, не думал в это время о широко распространенной в России традиции гонять людей сквозь строй, что было изощренной пыткой. Это для него укладывалось в общую цивилизованную систему поддержания порядка. Жестокости ханов порядку не служили.
Ермолов и сам мог быть предельно жесток. Но он был жесток во имя просвещения и процветания, он расстреливал и вешал — случалось, за ноги — во имя прогресса этого края, его населения. Ханы же просто удовлетворяли свои порочные страсти, противополагая их цивилизации и просвещению.
Ермолова, подозреваю, мало волновали судьбы жертв Измаил-хана Шекинского. Но это был удобный и весьма благовидный повод лишить его власти.
Когда в 1820 году проконсул задумал поход против сильного владетеля Казикумухского ханства, то мотивация была соответствующая. Ее бесхитростно передает Ван-Гален, участвовавший в походе: «Хан провинции Казикумук, расположенной на южном склоне восточной оконечности Кавказских гор рядом с Дагестаном, привычный тиранствовать своих подданных, принялся чинить великие зверства над мирными жителями соседних земель, каковые он подчинил своей власти, пользуясь родственными связями с ханом Ширвана и другими бывшими вассалами Персии; тайно подстрекаемый этой державой, он вознамерился нарушить спокойствие в Дагестане...»
Характерно, что первая причина, вызвавшая поход на Казикумук и изгнание хана, по Ван-Галену — «тиранство» над подданными, а уже потом замысел мятежа...
Оправдательная доктрина, которая должна была, по мнению Ермолова, вдохновить его соратников и убедить их в правоте свершаемого, была привезена им с собой, а не родилась в действии. Это было свойственно для деятелей века Просвещения. Доктрина должна была оправдать и прикрыть собственный бонапартизм проконсула и методы, которые он считал неизбежными.
Только-только прибыв в Тифлис — 18 ноября 1816 года — Ермолов писал Закревскому: «Здесь мои предместники слабостию своею избаловали всех ханов и подобную им каналью до такой степени, что они себя ставят не менее султанов турецких, и жестокости, которые и турки уже стыдятся делать, они думают по праву им позволительными». Как видим — мотивация исключительно в пределах морали, а не практической политики. — «Предместники мои вели с ними переписку как с любовницами, такие нежности, сладости и точно как будто мы у них во власти. Я начал вразумлять их, что беспорядков я терпеть не умею, а порядок требует обязанности послушания, и что таковое советую я им иметь к воле моего и их Государя и что берусь научить их сообразоваться с тою волею. Всю прочую мелкую каналью, делающую нам пакости и мелкие измены, начинаю прибирать к рукам. Первоначально стравливаю их между собою, чтобы не вздумалось им быть вместе против нас, и некоторым уже обещал истребление, а другим казнь аманатов. Надобно по необходимости некоторых удостоить отличного возвышения, то есть виселицы. Не уподоблюсь слабостию моим предместникам, но если хотя немного похож буду на князя Цицианова, то ни здешний край, ни верные подданные Государя ничего не потеряют».
Несколько позже, в уже цитированном письме Воронцову от 24 февраля 1817 года Ермолов разворачивает целую теоретическую программу своих действий по первостепенному приведению края к европейским стандартам: «Я в стране дикой, непросвещенной, которой бытие, кажется, основано на всех родах беспутств и беспорядков. (Обратим внимание на постоянную тезу-антитезу — «порядок — беспорядок» — петровская жажда регулярности, мечта о европейской четкой системе, вводимой железной рукой. — Я. Г.) Образование народов принадлежит векам, не жизни человека. Если на месте моем был гений, и тот ничего не мог бы успеть, разве начертать путь и дать законы движению его наследников; и тогда между здешним народом, закоренелым в грубом невежестве, имеющим все гнуснейшие свойства, разве бы поздние потомки увидали плоды. Но где гении и где наследники, объемлющие виды и намерения своих предместников? Редки подобные примеры и между царей, которые дают отчет народам в своих деяниях. И так людям обыкновенным, каков между прочим и я, предстоит один труд — быть немного лучше предместника или так поступать, чтобы не быть чрезвычайно хуже наследника; но если сей последний не гений, то всеконечно немного превосходнее быть может. Итак, все подвиги мои состоят в том, что какому-нибудь князю грузинской крови помешать делать злодейства, которые в понятии его о чести, о правах человека (! — Я. Г.), суть действия, ознаменовывающие высокое его происхождение; воспретить какому-нибудь хану по произволу его резать носы и уши, которые в образе мыслей своих не допускают существование власти, если она не сопровождаема истреблением и кровопролитием. Вот в чем состоят мои главнейшие теперь занятия, и я начинаю думать, что надобен великий героизм, чтобы трудиться о пользах народа, которого отличительное свойство есть неблагодарность, который не знает счастья принадлежать России и изменял ей многократно, и еще изменить готов».
Здесь два момента особо надо отметить. Во-первых, уже через четыре месяца после отбытия Ермолова на Кавказ он отчаянно рефлексирует относительно рутинной работы, ему предстоящей. Не для нее он рвался на Кавказ. Во-вторых, в качестве основного принципа взаимоотношений с доверенным ему населением он — вслед за Цициановым — выбирает презрение. В этом же письме, вскоре после цитированного отрывка, идёт замечательный в своем роде текст. Читая его, надо помнить, что речь идет в нем об армянах, грузинах и горской аристократии: «Помню князя Цицианова название Армяшки. Вот род людей, буде людьми назвать пристойно, самый презрительный, у которого Бог — свои выгоды и никаких в отношении к другим обязанностей. Европа не должна гнушаться Жидами: они удобно покоряются порядку и при строгом наблюдении не более могут делать вред как Армяшки, во всем с худой стороны им подобные».
О том, что подобный взгляд не был следствием минутного раздражения, вызванного конкретной ситуацией, а фундаментальной установкой, свидетельствует неоднократное повторение этих тезисов. Причем проблема рассматривается с разной степенью подробности и в разных аспектах.
9 января 1817 года, в письме к Закревскому, выразив в очередной раз презрение к азиатам и только что не по-матерному отчитав своих «предместников» за попустительство ханам и разрушение цициановской системы, Ермолов подробно анализирует качества новых подданных России всех сословий: «Теперь обратимся к единоверцам нашим — к народу, Грузию населяющему. Начнем с знатнейших: князья не что иное есть, как в уменьшенном размере копия с царей грузинских. Та же алчность к самовластию, та же жестокость в обращении с подданными. То же «благоразумие», одних в законодательстве, других в совершенном убеждении, что нет законов совершеннейших. Гордость ужасная от древности происхождения. Доказательства о том почти нет, и требование оного приемлют за оскорбление. Духовенство необразованное..., те же меры жестокости, употребляемые в изучении истин закона; житием своим подающее пример разврата и вскоре обещающее надежду, что магометанская вера распространится. Многие из горских народов и земель, принадлежащих Порте Оттоманской, бывшие христиане, перестали быть ими и сделались магометанами, без всякой почти о том заботы. Если наши не так скоро ими сделаются, то разве потому, что по мнению их весьма покойно быть без всякой религии. Народ простой, кроме состояния ремесленников, более глуп, нежели одарен способностию рассудка; свойств более кротких, но чувствует тягость зависимости от своих владельцев. Ленив и празден, а потому чрезвычайно беден. Легковерен, а потому и удобопреклонен ко всякого рода внушениям. Если бы князья менее были невежды, народ был бы предан нашему правительству; но не понимают первые, еще менее могут разуметь последние, что они счастливы принадлежать России; а те и другие чрезвычайно неблагодарны и непризнательны. Словом, народ не заслуживает того попечения, тех забот, которые имеет о них правительство, и дарованные им преимущества есть бисер, брошенный перед свиньями».
Кроме общей оценки подвластного проконсулу населения, тут надо особо обратить внимание на один пассаж, касающийся роли князей: «Если бы князья были менее невежды, народ был бы предан нашему правительству...» Здесь очевидна единая формула отношений к закавказским и кавказским владетелям — князьям и ханам. Как и ханы, грузинские князья — невежественные, жестокие, не понимающие, что такое европейского типа законность, — являются препятствием для органичного и прочного включения простого народа в имперскую семью. Отсюда вывод — как и ханы, грузинские князья подлежат замене в качестве управляющего и контролирующего слоя русским военным и статским чиновничеством.
Ермолов таким образом психологически готовит Петербург, — а дежурный генерал при государе Закревский представлялся Ермолову прямым информационным каналом к Александру и его окружению, — к восприятию своей, ермоловско-цициановской, модели переустройства края. Разумеется, Ермолов не мог примириться с тем, что ему предстоит «трудиться о пользах» столь ничтожных людей — и только. Не затем он стремился в этот дикий край. Он посылает в Хиву и Бухару разведчика — офицера Генерального штаба Николая Николаевича Муравьева, будущего знаменитого Муравьева-Карского. Он, по дороге в Тегеран, приказывает квартирмейстерским офицерам незаметно производить топографическую съемку местности. Короче говоря, он подготавливает возможность прорыва в сторону Индии по разным направлениям.
А перед самым отъездом в Персию Алексей Петрович направляет императору рапорт, смысл коего может быть сформулирован так — «О необходимости уничтожения ханской власти». (Так и назвал его первый публикатор.)
«Вникая в способы введения в здешнем краю устройства, хотя вижу я большие затруднения, надеюсь, однако же, со временем и терпением, в свойствах грузин ослабить закоренелую наклонность к беспорядкам; но области, ханами управляемые, долго противостанут всякому устройству; ибо данные им трактаты предоставляют им прежнюю власть без малейшего ограничения, кроме казны, на которую они права не имеют. Управление ханствами даровано им наследственно. Благодетельные российские законы не иначе могут распространиться на богатые и обильные области сии, как в случае прекращения наследственной линии или измены ханов. Покойный генерал князь Цицианов при недостатке средств со стороны нашей, имея внешних и внутри земли сильных неприятелей, присоединил ханства к России. Необходимость вырвала у него в пользу ханов трактаты снисходительные. Впоследствии весьма ощутительно было, сколько они противны пользам нашим, отяготительны для народов, и сколько потому с намерениями Вашего Императорского Величества не согласуются. Никто, однако же, не воспользовался возможностию переменить их. Измена хана Шекинского вручила нам богатое его владение. Главный город взят был нашими войсками, хан бежал в Персию, и введено было российское управление. Генерал-фельдмаршал граф Гудович без всякой нужды вызвал на ханство одного из бежавших ханов из Персии, и ныне сын его, генерал-майор Измаил-Хан, им управляет. Таким же образом изменил и хан Карабагский, но был убит. После него остались дети верные и приверженные, и фельдмаршал граф Гудович должен был возвести сына на ханство, которым доселе владеет, но он бездетен и здоровья весьма слабого. По нем наследник — племянник его, полковник Джафар-Кули-Ага, который в 1812 году изменил нам, бежал в Персию, вводил персидские войска в свое отечество неоднократно, с ними вместе на один батальон наш, слабый числом, напал и истребил его. Предместник мой, генерал Ртищев, призвал его из Персии, Высочайшим манифестом 1814 года простил его преступление, признал его прежним полковником и ввел в прежние права наследника ханства. Оба сии ханства, положением своим важные, произведениями богатейшие, должны временно быть управляемы Российскими законами на том основании, как Елисаветпольский округ, некогда бывший ханство Ганджинское.
Доводя о сем до сведения Вашего Императорского Величества, всеподданнейше прошу полковника Джафар-Кули-Агу не утверждать наследником Карабагского ханства, и хотя генерал Ртищев именем Вашего Величества признал его в сем достоинстве, я найду благовидные причины не допустить его управлять ханством.
Хана Шекинского, озлобившего управлением народ, его ненавидящий, жестокого свойствами и преступающего дарованные ему трактатом права, я начал уже усмирять весьма строгими мерами и даю направление общему мнению, что он ханом быть недостоин».
И дальше идет пассаж, поразительный по откровенности. «Я не спрашиваю Вашего Императорского Величества на сей предмет повеления: обязанности мои истолкуют попечения Вашего Величества о благе народов, покорствующих высокой Державе Вашей. Правила мои: не призывать власти Государя моего там, где она благотворить не может. Необходимость наказания предоставляю я законам. По возвращении из Персии, согласуясь с обстоятельствами, приступлю я к некоторым необходимым преобразованиям».
То есть командир Кавказского корпуса объявляет, что он будет действовать самостоятельно, сообразуясь только с общим духом августейшей политики. Царская воля остается для благодеяний. Все меры переустройства края, включая карательные, Ермолов собирается осуществлять исключительно по собственному разумению. И Александр молчаливо согласился с этим, а затем стал постепенно под давлением Ермолова расширять его полномочия. И скоро великий князь Константин Павлович в своей двусмысленной манере назовет Ермолова проконсулом Кавказа, а Ермолов охотно примет этот римский титул...
Мысль, что проблема ханств есть ключевая проблема, что ее решение немедленно откроет возможность введения порядка и стройного управления краем, ни на минуту не оставляла Ермолова в эти первые месяцы.
Одновременно с рапортом императору он писал Воронцову: «Когда ворочусь из Персии, введу перемену в образе их (ханств. — Я. Г.) управления. Хан Карабагский, как добрый, хотя и слабый человек, по счастию, болезненный и бездетный, не будет уже иметь наследника, и, конечно, после него не бывать там ханству. Шекинского владения хан, ужасная и злая тварь, еще молод и недавно женился на прекрасной и молодой женщине. Каналья заведет кучу детей, и множества наследников не переждешь.
Я намерен не терять времени в ожиданиях. Богатое и изобильное владение его будет Российским округом, и вскоре по моём из Персии возвращении. Я сделаю опыт, который без сумнения и правительству понравится».
Ханы, как правило, действительно были жестокими деспотами, правившими в соответствии с традициями, на европейский взгляд вполне варварскими. Но, как Цицианов, считавший, что с варварством надо бороться варварскими методами, что на Востоке надо говорить языком Тамерлана — иначе тебя не поймут, так и Ермолов, просвещенный европеец, считает, что не следует ограничивать себя европейскими представлениями XIX века, что цивилизацию надо вколачивать железным кулаком.
«Образование народов принадлежит векам, не жизни человека», — идея осталась благим теоретизированием. Практика иная. Ее суть прекрасно сформулировал Грибоедов перед одной из карательных экспедиций, в которую он собирался вместе с Ермоловым: «Теперь это меня несколько занимает, борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением, действие конгревов*; будем вешать и прощать и плюем на историю».
*Конгрев — боевая ракета, изобретенная английским инженером Уильямом Конгривом
Навязывая горцам «барабанное просвещение», решая насущную стратегическую задачу, приходится «плевать на историю» — органичный процесс совершенствования духа народа, естественное развитие нравственных представлений.
Шекинский хан Измаил, столь раздражавший Ермолова, вскоре скоропостижно скончался. Персы утверждали, что он был отравлен русским чиновником, при нем состоявшим, по приказу генерала Мадатова. Этот же слух ходил и среди русских офицеров.
Очень успешно применялся и прием, Ермоловым самим декларированный, — «стравливаю их между собою». Стравив Карабахского хана с его племянником, удалось заставить хана бежать в Персию. В ханстве был назначен управляющим русский полковник.
III
Письма Ермолова — неисчерпаемый источник сведений о его взглядах и планах. Однако каждая группа писем, ориентированная на соответствующего адресата, имела свое назначение. Ермолов ничего не делал просто так. Письма Закревскому были способом довести, создать нужное представление о намерениях проконсула Кавказа в окружении императора. Письма Воронцову рассчитаны на либеральные генеральские и офицерские круги, Письма к Петру Алексеевичу Кикину, статс-секретарю, человеку штатскому, покровителю искусств, по тону и содержанию своему предназначались образованному столичному обществу. В этом «эпистолярном протеизме» Ермолов близок к Пушкину, который точно выбирал тон и стилистику письма в зависимости от типа адресата. Он точно знал — с кем он может быть откровенен.
Таково, в частности, замечательное письмо Алексея Петровича от 15 декабря 1818 года своему бывшему начальнику, отставному уже инспектору артиллерии генералу Петру Ивановичу Меллеру-Закомельскому, военному министру на покое.
«Достойный и всеми почитаемый начальник!
Мне кажется, все внимание ваше обращено было на Ахен, и вы страну Кавказа не удостаиваете минутою воспоминаний. Теперь отдохнули вы, ибо судить по-видимому возможно, что судьба позволила царям наслаждаться миром; даже самые немецкие редакторы, все обыкновенно предузнающие, не грозят нам бурею несогласия и вражды. Спокойно стакан пива наливается мирным гражданином, к роскошному дыму кнастера не примешивается дым пороха, и картофель растет не для реквизиций. Один я, отчужденный миролюбивой системы, наполняю Кавказ звуками оружия. С чеченцами употреблял я кротость ангельскую шесть месяцев, пленял их простотой и невинностью лагерной жизни, но никак не мог внушить равнодушия к охранению их жилищ, когда приходил превращать их в бивуак, столь удобно уравнивающий все состояния. Только успел приучить их к некоторой умеренности, отняв лучшую половину хлебородной земли, которую они уже не будут иметь труда возделывать».
Здесь стоит прервать ермоловский текст, поскольку свирепая шутка, содержащаяся в последней фразе, имеет очень серьезный смысл.
Во-первых, в поле зрения главнокомандующего, завершающего первый год активной деятельности на Кавказе — предшествующий, 1817-й, был в основном посвящен подготовке к посольству в Персию, а затем и самому посольству, — попали, наконец, вытесняя ханов и ханства, вольные горские общества — прежде всего Чечня.
Во-вторых, здесь уже в конце первого года Ермолов ясно формулирует один из главных методов давления на вольные общества, метод, который лег в основу его стратегии, — военно-экономическая блокада.
Несколько позже он писал Закревскому: «Я не отступаю от предпринятой мною системы стеснять злодеев всеми способами. Главнейший есть голод, и потому добиваюсь я иметь путь к долинам, где могут они обрабатывать земли и спасать стада свои. Досель доберусь для того, чтобы иметь пути сии, потом будут являться войска, когда того совсем не ожидают, тогда приходить станут войска, когда занят каждый работой и собраться многим трудно. Для драки не будет у них довольно сил, следственно и случаи к драке будут редки, а голоду все подвержены, и он поведет к повиновению».
Высокая степень откровенности Ермолова в письмах Закревскому и Воронцову, отношения с которыми были давние и дружеские, но не без подводных камней, подтверждается тем не менее письмами к человеку, которому Алексей Петрович полностью доверял — его кузену Денису Давыдову.
10 февраля 1819 года; «Ты не удивишься, когда скажу тебе об употребляемых средствах. В местах, где я был, в первый раз слышен был звук пушек. Такое убедительное доказательство прав наших не могло не оставить выгод на моей стороне. Весьма любопытно видеть первое действие сего невинного средства над сердцем человека, и я уразумел, сколько полезно владеть первым, если не вдруг можно приобрести последнее».
Шутливый тон дружеского письма не скрывает жесткого смысла — лояльность достигается грубым насилием. Сердечное расположение горцев стимулируется картечью.
6 января 1820 года он в письме Давыдову буквально повторяет любимую мысль Цицианова. Он пишет: «Я многих по необходимости придерживался азиатских обычаев и вижу, что проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить мягкосердечием».
Небезосновательное представление о насилии как главном регуляторе взаимоотношений вольных обществ и ханств на Кавказе привело Цицианова на первом этапе его командования, а затем и Ермолова к выбору в пользу насилия как единственного результативного метода достижения цели. Компромиссные методы представлялись исключительно вынужденными.
Завоеватели не учитывали разницы между внутренними взаимоотношениями горских народов между собой и ситуацией, когда в этот сложный и многообразный мир с широким спектром регуляторов вторгается внешняя и чуждая сила...
Джарский лезгин.
Ермолов не был садистом и людоедом. Но его логика категорически не совпадала с логикой горцев. Идея же поисков взаимоприемлемого варианта отношений была чужда обеим сторонам, да и нереалистична в то время психологически.
То, что Ермолов далее пишет Меллеру-Закомельскому о горцах, буквально воспроизводит пассажи Цицианова.
Ермолов в 1820 году: «Они даже не постигают самого удобопонятного права — права сильного! Они противятся».
Цицианов в 1803 году: «Сильному свойственно приказывать, а слабый родится, чтоб сильному повиноваться».
Установка на право сильного у просвещенного европейца Ермолова, равно как и у достаточно просвещенного Цицианова, следствие принципиального отрицания миропредставлений горцев. Из этого фундаментального конфликта не было благополучного мирного выхода. Ибо для горцев — покориться означало крушение мира. Для Ермолова же введение «барабанной цивилизации» — порядка! — на Кавказе мыслилось благодеянием для горцев и для соседних российских земель. Не говоря уже о престиже империи.
Ермолов пишет: «С ними (чеченцами. — Я. Г.) определил я систему медления, и, как римский император Август, могу сказать: «Я медленно спешу». Здесь мало истребил я пороху, почтеннейший начальник; но один из верноподданнейших слуг нашего государя вырвал меня из этого бездействия; он мучился совестью, что без всяких заслуг возведен был в достоинство хана, получил чин генерал-майора и 5000 руб. в год жалования. Собрав войска, он напал на один из наших отрядов, успеха не имел, был отражен, но отряд наш не был довольно силен, чтоб его наказать. Я выступил, и когда нельзя было ожидать, чтоб я в глубокую осень появился в горы, я прошел довольно далеко прямо к владениям изменника, разбил, рассеял лезгин и землю важно обработал. Вот что значит отложиться. Сделал честно, и роптать на меня нельзя; ведь я не шел на задор, и даже князь П. М. Волконский придраться не может: неужели потерпеть дерзость лезгин? Однако поговорите с ним, почему я слыву не совсем покойным человеком: по справедливости, надлежало бы спросить предместников моих, почему они со всею их патриаршею кротостию, не умели внушить горцам благочестия и миролюбия?»
Унтер-офицер Кавказского саперного батальона.
Здесь Алексей Петрович, конечно же, лукаво подмигивает своему адресату. Судя по ироническому тону, он прекрасно понимает, что конфликт с аварским ханом Султан-Ахмедом — именно он имеется в виду — был спровоцирован. И спровоцирован самим направлением ермоловской политики, которое он сформулировал в специальном программном рапорте императору от 20 мая 1818 года. Этот текст столь важен, что надо процитировать большую его часть.
«Высочайшее соизволение вашего императорского величества, испрошенное мною на занятие укреплениями р. Сунжи, было следствием соображения, коему дало повод известное мне прежнее мнение многих; ныне обозревая границы, наши против владений чеченских лежащие, вижу я не одну необходимость оградить себя от нападений и хищничеств, но усматриваю, что от самого Моздока и до Кизляра поселенные казачьи полки Моздокский, Гребенский и семейные, и кочующие караногайцы, богатым скотоводством полезные государству, и перевозкою на весь левый берег линии доставляемого из Астрахани морем провианта приносящие величайшую казне пользу, по худому свойству земли не только не имеют ее для скотоводства избыточно, ниже для хлебопашества достаточно, и что единственное средство доставить им выгоды и с ними совокупить спокойствие и безопасность есть занятие земли, лежащей по правому берегу Терека.
Приведение сего в действие беспрекословно гораздо удобнее было, когда во множестве бывшие на линии войска не развлечены были приобретением Грузии, и тогда до присоединения оной можно было стать твердою на новой черте ногою, но не мое дело рассуждать о том, что упущено, я обязан представить средства, как впредь поступать надлежит.
Против левого фланга живут народы именуемые: чеченцы, аксаевцы, андреевцы и костековцы.
Чеченцы сильнейший народ и опаснейший, сверх того вспомоществуемы соседями, которые всегда со стороны их не по связям с ними существующим, не по вражде против нас, но по боязни, чтоб они, подпав власти русских, не вовлекли их с собою.
Аксаевцы узами родства и не менее участием в злодеяниях связаны тесно с чеченцами и им как сильнейшим покорствуют.
Андреевцы, обращающиеся в торговле, ознакомясь со многими удобствами в жизни, удерживают с чеченцами связи для выгод торга, но будучи богаты и избыточествуя многих родов изделиями, воинственные свойства свои очевидно переменяют на свойства кроткие.
Костековцы менее сильный прочих народ, не столько склонный к торгу, но излишнее количество земли своей отдавая на пастьбу скота чеченцам, получает от них большие выгоды и потому сохраняет с ними связи.
Все сии народы и часть самих чеченцев, живущие по левому берегу Сунжи и даже по правой стороне Терека против самих селений наших, именуются мирными, и последние из сих, прикрывая себя личиной доброго к нам расположения, суть наиопаснейшие для нас, ибо ближайшими будучи соседями и зная обстоятельно положение наше, пользуются благоприятным временем, приглашают неприязненных на разбои, укрывают у себя всеми средствами, вспомоществуют им и сами бывают участниками. Равнодушие многих из начальников на линии допустило их селиться на Тереке, где земли издавна принадлежали первым основавшимся здесь нашим казачьим войскам, и, ограничив Тереком, удовольствовалось тем, что вменило в ответственность им делаемые на нашей стороне похищения. Беспрестанно изобличаются они в воровствах, нападении и увлечении в плен людей наших, нет спокойствия и безопасности. Они посмеиваются легковерию нашему к ручательствам их и к клятвам, и мы не перестаем верить тем, у кого нет ничего священного в мире. Десятая доля не удовлетворяет потери нашей, и еще ни одного преступника не выдали нам чеченцы.
В нынешнем 1818 году, если чеченцы, час от часу наглеющие, не воспрепятствуют устроить одно укрепление на Сунже в месте самом для нас опаснейшем, или если можно успеть будет учредить два укрепления, то в будущем 1819 году, приведя их к окончанию, тогда живущим между Тереком и Сунжею злодеям, мирными именующимся, предложу я правила для жизни и некоторые повинности, кои истолкуют им, что они подданные Вашего Императорского Величества, а не союзники, как они до сего времени о том мечтают. Если по надлежащему будут они повиноваться, назначу по числу их нужное земли количество, разделив остальную часть между стесненными казаками и караногайца-ми; если же нет, предложу им удалиться и присоединиться к прочим разбойникам, от которых различествуют они одним только именем, и в сем случае все земли останутся в распоряжении нашем. Я в таковых обстоятельствах прошу Вашего Императорского Величества соизволения, чтобы из полков Моздокского и Гребенского добровольно желающие могли переселиться вперед за Терек.
За сим распоряжением селения наши по Тереку от устья Сунжи и до Кизляра и самый сей город, единственный родом промышленности и знатный казне доход приносящий, останется тем же как и теперь подверженным опасностям, которые отвратить одно средство в том состоит, чтобы цепь укреплений, расположенных по Сунже, продолжить через Аксаевские, Андреевские и Костековские селения до р. Сулака, где для учреждения оных несравненно менее предстоит затруднений, нежели против чеченцев.
Таким образом, со стороны Кавказской приблизимся к Дагестану, и учредится сообщение с богатейшею Кубинскою провинцией и оттуда в Грузию, к которой доселе лежит один путь, чрез горы, каждый год несколько времени, а иногда и весьма долго пресекаемый.
Мимоходом в Дагестан чрез владения шамхала Тарковского овладеем мы соляными богатыми озерами, довольствующими все вообще горские народы и чеченцев не исключая. До сего времени шамхал не помышлял отдать их в пользу нашу и уклонялся принять войска наши в свою землю, теперь предлагает взять соль, а войска расположу я у него как особенную милость Вашего Императорского Величества за его верность, которые нужны нам для обеспечения нашей в Дагестан дороги <...>
Обеспечив таким образом безопасность левого фланга линии, надобно обратить внимание на центр оной, лежащий против кабардинцев, народа некогда весьма сильного, храброго и вообще воинственного, нынче не требующего чрезвычайных мер к усмирению. Моровая язва народ сей истребила почти до четвертой оного части и среди его создала почти всегдашнее свое пребывание по связи его с закубанскими народами. Для прекращения или по крайней мере уменьшения сих бедствий, Кавказской линии грозящих, надобно, сближаясь к вершинам р. Кубани, при урочище, известном под именем Каменный Мост, сделать укрепление на один батальон пехоты и, вступая в сношение с некоторыми горскими народами, от кабардинцев утесненными, содержать сих последних в совершенной зависимости<...>
Если благоугоден будет Вашему Императорскому Величеству план сей, то нужен на имя мое высочайший указ в руководство и непременную цель преемникам моим. В предложении моем нет собственной моей пользы; не могу я иметь в предмете составлять военную репутацию мою насчет разбойников... Не всякого однако же на моем месте могут быть одинаковые выгоды».
Здесь уже ясно видны и стратегические, и тактические принципы будущих действий Ермолова и его взгляд на противника.
«Мы не перестаем верить тем, у кого нет ничего священного в мире». Убежденность в том, что поскольку горцы не исповедуют мораль и этику европейского образца, то у них «нет ничего священного в мире», и была роковым препятствием к компромиссу со стороны России. При этом убежденность горцев в своем праве нарушать любую клятву, данную неверным — то есть существам вне закона божеского и, соответственно, человеческого, являлась непреодолимым препятствием с их стороны.
Цельное сознание горца принимало компромисс лишь как тактический ход, как допустимую хитрость.
И с той, и с другой стороны мы видим отрицание противником права на оправданную идеологию и признание силы в качестве реального аргумента.
Понадобились катастрофические для Кавказского корпуса события 1840-х годов, а для горцев более чем двадцатилетняя жестокая диктатура Шамиля, чтобы те и другие пришли к осознанию возможности иного варианта. Который, однако, тоже оказался далеко не оптимальным. Но все это будет через десятилетия после того момента, в котором мы находимся сейчас.
В 1818 году командующий Кавказским корпусом, проконсул Кавказа, выдвинул более чем простой и определенный план — полное подчинение, безоговорочное включение в государственную структуру России или же вытеснение и истребление. За те полгода, что прошли между рапортом императору, принятым благосклонно, и письмом бывшему военному министру, Ермолов начал энергично свой план осуществлять — «отняв у них лучшую половину хлебородной земли» и приступив к устройству новой линии крепостей, оттеснявшей чеченцев к бесплодным горам. Естественной реакцией на эти действия было яростное вооруженное сопротивление.
Аварский хан, видя, что русские укрепления приближаются к его границам и по опыту цициановской эпохи прекрасно понимавший, что это означает, поддержал чеченцев, был разбит и изгнан. Что вполне соответствовало административному стратегическому замыслу командующего.
В цитированном письме Меллеру-Закомельскому есть откровенно программный пассаж, смысловые нити от которого тянутся и назад, и вперед. Это — продолжение предшествующей цитаты: «...Надлежало бы спросить предместников моих, почему они, со всею их патриархальною кротостию, не умели внушить горцам благочестия и миролюбия? Меня, по крайней мере, упрекнуть нельзя, чтоб я метал бисер перед свиньями; я уже не берусь действовать на них силою Евангелия, да и самой Библии жаль /i/isi сих омраченных невежеством. ...Но должно ли спросить, чего добиваюсь я такими мучениями? Станешь в пень с ответом. Я думаю, что лучшая причина тому та, что я терпеть не могу беспорядков, а паче не люблю, что и самая каналья, каковы здешние горские народы, смеют противиться власти государя. Здесь нет такого общества разбойников, которое не думало бы быть союзником России. Я того и смотрю, что отправят депутации в Петербург с мирными трактатами! Никто не поверит, что многие подобные депутации были принимаемы».
Из этого откровенного текста можно сделать несколько фундаментальных выводов.
Во-первых, Ермолов категорически не верит в миссионерскую деятельность, в распространение христианства и сближение таким образом горских народов с Россией.
Пассаж о метании бисера перед свиньями — раздаче Библии и пропаганде Священного писания на Кавказе — не был абстрактным сарказмом.
Ван-Гален, описывая участие кюринского хана и его младшего брата Гассан-аги в экспедиции против хана казикумухского, рассказывает; «Несмотря на свои религиозные верования, каждый из них с гордостью носил на груди крест Святого Владимира, второй по значению русский военный орден, полученный за многочисленные услуги, оказанные в различных обстоятельствах Российской империи. Как неоднократно имел возможность убедиться Ван-Гален, оба не были излишне фанатическими приверженцами пророка, и когда генерал барон Вреде, управлявший всем Дагестаном, приглашал их к столу, ни пост, падающий на ту пору года, ни предписания Корана не препятствовали им отведать все яства и воздать должное разнообразным и изысканным винам».
На первый взгляд влиятельные горские аристократы были многообещающим объектом для обращения в христианство или, во всяком случае, для сближения религиозных представлений, что, соответственно, вело и к политической лояльности. Но, как ни странно, трудами этими занимались не православные проповедники.
Ван-Гален свидетельствует: «В то время специальные миссионеры, присылаемые в Черкесию и Дагестан Лондонским Библейским Обществом, подчиненным английской масонской ложе «Великий Восток», уже предпринимали усиленные попытки умерить фанатизм мусульман или их веру. Эти проповедники, равно как и члены их семейств, отличавшиеся примерной и праведной жизнью, пользовались особым покровительством русского правительства. Пусть даже их цели и намерения были чужды русскому кабинету, но они постепенно цивилизовали все эти племена. От того барон Вреде, следуя в этом смысле желаниям петербургского кабинета, со всей благожелательностью и рвением способствовал им в распространении Библии, переведенной с английского на все живые языки Азии и снабженной в Тифлисе роскошными литографиями.
Аслан-хан уже возил с собой роскошный экземпляр Библии, подаренный бароном Вреде; благодаря этому начальному шагу к обращению, то ли искреннему, то ли притворному, русские власти относились к нему с удвоенной благосклонностью».
Ермолов был по-своему прав. Аслан-хан, сражавшийся на стороне русских против своего давнего недруга Сурхай-хана Казикумухского, в благодарность получивший после победы обширное Казикумухское ханство, — вопреки обычным ермоловским принципам, — со временем оказался отнюдь не таким лояльным, как хотелось думать русскому командованию. Демонстрация Библии была чистейшей игрой.
А тот факт, что проповедью христианства в Дагестане занимались англичане, заслуживает отдельного анализа. Можно предположить, исходя из британской политики на Востоке, что миссия адептов «Великого Востока» была не только религиозной...
Во-вторых, из приведенного ермоловского письма ясно, что Алексей Петрович вообще не верил в возможность мирного сосуществования с горцами и даже попытки такого рода считал ошибочными. Он категорически отрицал путь постепенного интегрирования горских обществ и ханств — через союзные отношения и соответствующие договоры — в состав империи. И хотя кавказская реальность заставляла его чем дальше, тем чаще отступать от своих принципов, сформированных еще в России, но по существу они оставались незыблемы.
Одним из главных тактических приемов в политической игре с горскими владетелями, а затем и вольными обществами он считал уже известное нам «стравливание». Его мечтой было заставить горцев воевать друг против друга, привязывая таким образом к себе хотя бы часть из них.
В апреле 1817 года, в самом начале своей кавказской эпопеи, еще полный наступательных иллюзий, Ермолов писал Закревскому: «Имею уже известие о чеченцах. Ожидают казни и гнева моего, и боязнь проложила путь к их сердцу. Они видят, что я ловко принимаюсь за них. Теперешнею весною устраивается на Сунже редут новый, и выселяются из гор к нему народы злодеи чеченцев». То есть племена, ненавидевшие чеченцев. Командующий был уверен, что насильно согнанные со своих родовых мест и поселенные там, где выгодно русским, эти племена станут надежным орудием против чеченцев благодаря внутренней их вражде.
13 мая 1818 года — тому же Закревскому, изложив план вытеснения чеченцев в горы: «Удалиться в горы, значит на пищу св. Антония. Не надобно нам употреблять оружия, от стеснения они лучше нас друг друга истреблять станут».
В этот период мысль о раздоре между горцами Ермолов лелеет с упорством и энергией. 9 июля того же года, рассказывая Закревскому о планах вторжения в Дагестан, он рассчитывает, что «тотчас между ними родится ссора, явятся предатели, и ничего не будет сокровенного».
Причем ставка делается именно на активные действия одних владетелей и вольных обществ против других. Простой лояльности проконсулу категорически недостаточно. 1 августа 1819 года он предписывает генерал-майору князю Мадатову: «Уцмей Каракайдагский не упустит вступить с вами в сношение, ибо он всеми пользуется случаями оказать нам преданность, когда то не стоит ему ни труда, ни малейших пожертвований, и иногда надеется он, ничего более в нашу пользу не делая, сохранить к себе доверенность неприятелей наших. Ему вы, как человек посторонний, откровенно будете говорить, что не таким, как его, поведением доказывается верность государю, и что того не довольно, чтоб явно не участвовать в намерениях неприятелей, но должно верноподданному быть явно против оных».
То есть кто не с нами, тот против нас.
В этом был свой резон — уже через месяц уцмий Кара-кайдахский открыто перешел на сторону противников России.
К концу своего проконсульства Ермолов в значительной степени достиг одной из поставленных им перед собой целей — ханства как институт, мощно влиявший на расстановку сил в Дагестане, были фактически нейтрализованы.
В краткой истории наступления на Кавказ, предпосланной «Запискам» Ермолова, составленной скорее всего в его канцелярии, говорилось; «В 1819 году изгнан уцмей Каракайдацкий и заняты владения его... В 1820 году покорено ханство Казикумыцкое, и владетелем оного назначен полковник Аслан-Хан Кюринский... Взято в казенное управление Нухинское ханство в 1822 году... В 1823 году изгнан хан Ширванский в Персию без сопротивления, и ханство взято в казенное управление».
Если вспомнить судьбу ханов Шекинского и Карабахского, то картина ясна. Ермолов мог торжествовать...
А. П. Ермолов. Портрет работы П. 3. Захарова (Захаров-Чеченец).
Но оказалось, что эта победа чревата тяжелейшими последствиями — русские власти потеряли пускай ненадежную и «позорную», но все же единственную опору в Дагестане. Была взорвана традиционная система баланса сил, и на первый план вышли вольные горские общества. Разрушив сеть покрывавших Дагестан самодержавных квазигосударств, по своей психологической сути родственных самодержавной России и потому в соответствующих обстоятельствах — военное поражение Персии, например, — готовых ориентироваться на северного исполина, Ермолов поставил Россию лицом к лицу с военной демократией (разного уровня) вольных обществ, представления которых категорически не совпадали с имперскими. Подавив властную волю ханов, убрав их с политической арены как ведущую силу, Ермолов — помимо всего прочего — расчистил поле для куда более грозной силы, бескомпромиссно враждебной России.
Известно, что первый имам, наставник Шамиля, Кази-мулла, возродивший через полвека после шейха Мансура сокрушительное движение мюридов, столь же энергично, как против русских, боролся и против ханов, пытаясь объединить Кавказ для противостояния экспансии с севера.
Разрозненные, неустойчиво сбалансированные действия ханов сменила централизующая, единонаправленная воля имамов. Свирепые и корыстные ханы, несмотря на их тяготение к Персии, были естественными союзниками России в борьбе с имамами, ибо построение единого теократического государства на Кавказе означало их фактическую ликвидацию.
Цицианов и Ермолов проделали для Шамиля огромную подготовительную работу.
В борьбе против ханства парадоксально совпали — при противоположности конечных целей — устремления Цицианова, Ермолова и трех имамов: Кази-муллы, Гамзат-бека и — прежде всего — Шамиля.
Просветительская, цивилизаторская, гуманизаторская — с его точки зрения — доктрина Ермолова решительно сработала в этом случае против интересов России, создав идеальные предпосылки для объединения вольных обществ и освободившихся от локальной деспотии жителей ханств под властью теократического лидера.
Впереди был самый тяжкий период войны...
Русские солдаты строят дорогу в Дагестане. Рис. Т. Горшельта.
вернуться к содержанию книги
см. также: раздел краеведение, в том числе: старинные карты, книга "Из истории Адыгеи"
